Когда произойдёт то, о чём сообщил Иосифу Голос, — никаких войн больше не будет. Потому что воевать будет некому — и не с кем; вся жестокость человечества и озлобленность лидеров канет в небытие, навсегда освобождая землю от огня и раздора. Но пока этого не случилось, и отголоски смертоносных сражений, что гремят в отдалённых странах, не затихая и не прекращаясь, ясно виднеются в глазах его брата. Словно два тёмных зеркала, что отражают всю боль и ненависть этого обречённого мира.Читать дальше
planescape |
Привет, Гость! Войдите или зарегистрируйтесь.
Вы здесь » planescape » И пустые скитания становятся квестом » Ihre Nachricht wurde versendet
// pacific rim //
Ihre Nachricht wurde versendet
newton geiszler x hermann gottlieb
[конец февраля 2025-ого . всегда солнечная Филадельфия]Для них наука не остановилась даже во время войны.
Нет, даже не так - их наука стала возможна только лишь благодаря войне. И теперь пришло время столкнуться один на один со всеми последствиями.
Отредактировано Newton Geiszler (07.06.18 23:34)
На третий и даже пятый год войны они ещё об этом думали.
Собираясь некоторыми вечерами в комнате отдыха k-sci или общем зале столовой - по настоянию психологов или же просто повинуясь инстинкту - они делились какими-то вещами. Прошлым. Настоящим. Страхами. Надеждами. Мыслями о будущем. Это было практически обязательно. Каждого техника, каждого инженера, каждого учёного, рейнджера, пилота, грузчика, солдата, каждую маленькую частичку Корпуса заставляли думать о будущем. Чтобы не забывать. Ради чего и во имя чего они собрались здесь, пожертвовали чем-то, ради чего они все боролись каждый божий день.
Потом всё изменилось.
К исходу седьмого года собрания стали нерегулярны, планы более однообразны и мелки, пока не сошли на нет совершенно. На десятый год Германн забыл, что такое жизнь без войны. Забыл, что значит жить без постоянно подгоняющего его отсчёта, без нависшей угрозы, без оттягивающей плечи ответственности и весьма буквального дедлайна, неотвратимо надвигающегося на него тройным и последующим явлением, грозящим уничтожить всё.
И вдруг внезапно наступило затишье.
Апокалипсис не случился, мир устоял, они с Ньютоном - уж если совсем отставить в сторону детали - они с Ньютоном добились своего, выполнили ультимативную задачу своей жизни, достигли кульминации, смысла своего существования, они закрыли Разлом. И на краткие пару дней провалились в абсолютное ничто. Пустоту, вакуум, сосущее под ложечкой непонимание того, что они теперь, чем им заняться, куда двигаться дальше. Всего несколько дней, пара десятков часов в совокупности, совершеннейшая ерунда на общем фоне. Почему-то в какой-то момент кто-то из них (возможно, даже оба) решил, что с завершением войны они моментально окажутся свободны, безработны, вольны делать всё, что угодно и идти куда угодно. Кто-то из них думал, что впереди может ждать неизвестность. Он жестоко ошибался.
Ни одна война не проходит в один день.
Не исчезает бесследно, не развеивается, как мираж, и не смывается, словно пыль, пыльца и пепел первым весенним дождём. Тем более настолько масштабная, тем более настолько глубокая, оставляющая шрамы в социальной среде, в человеческих головах и на теле целой планеты. В итоге сейчас их работа, их борьба - их это всего Корпуса - только начинается. Потому что кто, как не они, в ответе за тех, кого спасли?
Начинается всё относительно просто. Ларс не соврал, и Комиссия действительно следующим своим заседанием объявляет положительное решение по вопросу ТОК, по всем озвученным и описанным новым маршалом и непосредственно доктором Готтлибом (младшим) пунктам. Шаттердом оживает, Тихоокеанский оборонительный корпус потихоньку собирается начать вставать с колен. Бюрократические проволочки, процедуры и уточнения занимают примерно месяц, примерно месяц с момента последнего заседания оценочно-наблюдательной комиссии ООН проходит до момента фактического восстановления официального финансирования. И для них всех начинается другая, более привычная им когда-то гонка - битва за финансирование внутри финансирования, когда каждый отдел, каждое направление отчитывается и планирует, обращая внимание на свою важность и таким образом перетягивая денежное одеяло на себя. И только у научного подразделения, только у Кей-Науки и потенциально отдела разработок Джей-Теха (который из себя на данном этапе представлял единолично Германна) бюджет был фиксированный и безусловный вплоть до дальнейшего уведомления. Германн предполагал, что Ларс вне сомнения приложил руку к данному факту, но никак доказать не мог и по сути предъявить что-то отцу или бросить обвинительно в лицо ему было нечего.
Работы для двоих человек, олицетворяющих собой сейчас целую отдельную науку, объединяющую под собой с десяток дисциплин, вдруг оказалось ещё больше, чем было до. Ньютон мог сколько угодно бояться, что с прекращением поступления образцов кайдзю ему некуда будет себя применить, некуда деть, что он окажется не у дел. Но его биологическая составляющая была глубже и обширнее банального ковыряния в кишках. Германн, по локти увязший в построениях прогнозирующей модели и структуре Разлома, успел забыть, что он занимался кодированием и техническими разработками. И теперь, когда никто не ломился им на порог - когда сам по себе порог был уничтожен - перед ними вставали новые задачи.
Готтлибу нужно было посетить Бухту Забвения, Ньютона же ждали токсичные пляжи Манилы. И ни один из них не мог принять решения, с чего бы стоило начать. Конечно, биологу совершенно нечего делать в Бухте, равно как и математик бы вряд ли пригодился бы при изучении изменившихся под воздействием кайдзю блю флоры и фауны, но... Перед сном Германн как раз думает об этом - с точки зрения времени, пользы и предполагаемой эффективности им стоило разделиться. Каждый бы направился в локацию, соответствующую его специализации и умению. Они могли бы быстрее собрать все данные, быстрее вернуться в свою уютную лабораторию (за исключением того, что под гнётом финансирования последняя стала всё же серьёзно преображаться, в том числе и чисто визуально), а их нейронная связь, при условии, что она сохранилась бы на таком расстоянии, позволила бы им продолжать работать в тандеме при необходимости. Он всерьёз думал об этом - о том, чтобы на короткое время, но всё же разделиться, и вот, что получил взамен.
кошмар слишком яркий. слишком реальный. настолько реальный, что Германн буквально просыпается от острой боли во всём теле - от сердца, по всей груди, она спускается в живот и оттуда разбегается волнами по всему телу. боль эмоциональная, душевная, трансформирующаяся в физическую в пропорции один к одному. он почти не дышит. он задыхается, сжимая подушку сведенными судорогой пальцами. подушка уже вся холодная и мокрая от слёз.
поверить не могу, что ты согласился. как же твоя ненависть к капиталистам, как же все эти речи о том, что им плевать на науку, что дело только в деньгах?
как будто твоим военным не плевать на науку. как будто тут дело не только в том, чтобы пушка была побольше, чтобы кулаки били больнее, а лучше - чтобы было что-то биологическое, чтобы в итоге вообще бить не пришлось. тактика запугивания!
одно идиотское предложение не говорит за всех. маршал...
что может твой маршал?
что может твой денежный мешок?
ты просто завидуешь. но знаешь? им требуются люди в инженерное направление тоже, программирование. неужели ты так боишься? почему ты не хочешь?
потому что это неправильно.
о, ты хочешь поговорить о том, что правильно, а что нет?
да, я хотел поговорить, но ты уже подписал контракт, даже не..
я не обязан во всём с тобой советоваться! не обязан с каждым действием бежать и отчитываться тебе!
Ньютон, не говори так.
не говорить как?!
не говори так. ты не можешь..
это ты не можешь постоянно указывать мне, что делать и как себя вести!
они часто ругались. нет, они постоянно ругались, постоянно ссорились, постоянно доходили до общения на повышенных тонах. иногда кто-то даже в сердцах покидал лабораторию, но потом всегда возвращался. пара-другая часов по разные стороны линии, выпущенный пар, некоторое время порознь, и баланс восстанавливался. восстанавливался тандем, равновесие, возобновлялась работа. но тогда у них была общая цель. теперь её не было. и отсчёт до следующей стычки, начавшийся в момент этой их ссоры, так и не сбросился, в отличии от часов войны.
ночью были сборы. а утром был самолёт.
три полные обувные коробки писем, тринадцать лет знакомства, сотни проведённых вместе часов, миллион брошенных друг другу слов. и они даже не попрощались.
Германн открывает глаза и не двигается, вглядываясь в темноту. Он парализован этой болью, настолько яркой и настоящей, что на несколько минут его оглушает сосущей пустотой размером с Ньютона Гайзлера, расцветшей у него внутри. Она засасывает в себя все мысли и силы, лишая возможности пошевелиться, словно чёрная дыра, образовавшаяся в душе. Люминесцентные кайдзю издевательски светят на него выцветающим голубым со своих мест на стене, и это единственное доказательство того, что всё было иначе. Что он не ушёл сразу, не ушёл через неделю и даже через две - эти рисунки, эту "неандертальскую", как он тогда сказал, наскальную живопись Ньютон нанёс на стену его барака совсем недавно.
Наконец Готтлиб находит в себе силы вздохнуть и отодрать одну руку от подушки. Неуверенно он протягивает её и проводит по стене, скользя кончиками пальцев по изгибам слабо светящихся в темноте линий. Они всё ещё больше мешают ему спать, они всё ещё возмутительны - мало мне, что ли, твоих татуировок? теперь и здесь не спрятаться от этих чёртовых кайдзю! это порча государственного имущества, Ньютон! - но в эти несколько секунд именно и только они говорят ему "он не улетел на следующий день. он не улетел даже через неделю", и он сейчас спит прямо здесь, рядом. Нет, совершенно точно. Совершенно определённо, абсолютно нет. Никаких отдельных миссий, никакой раздельной работы. Придётся выбрать, придётся определиться с приоритетами.
Словно подслушав эту его мысль, оставленный на прикроватной тумбочке рабочий планшет издаёт характерное для пришедшего сообщения чириканье и озаряет комнату мягким, но всё же контрастно режущим глаза светом.
Отредактировано Hermann Gottlieb (09.06.18 11:56)
– Манила, значит, да, – задумчиво произносит Ньютон, рассматривая отмеченный на карте участок, и чешет кончик носа. – Классно…
– «Классно»? Серьезно? И это все? – взгляд Тендо ощущается физически – взгляд, полный искреннего и неподдельного удивления, которое безошибочно читается в голосе. – Кто ты и что ты сделал с Ньютоном Гайзлером, приятель?..
– Я знаю, окей? – перебивает его Ньютон – может быть, слишком резко, чем того следовало, начиная ходить туда-сюда. – Да, я раньше спал и видел, чтобы самому отправиться туда, все увидеть собственными глазами, потрогать и изучить… Это же вообще отвал башки, чувак, там небось настоящий экологический ад творится! Но это было до… До.
Ньютон кидает многозначительный взгляд в сторону Тендо, надеясь, что тот поймет все и так. Черт возьми, Чои единственный из всех, кто знает о наличии между ними постоянной нейронной связи, для которой им даже не нужно входить в дрифт.
И он действительно все понимает, чуть хмурясь и откидываясь в своем кресле.
– Но в какой-то ведь степени все должно быть проще, разве не так? – осторожно отзывается Чои, вздергивая бровь. – Я имею в виду, вы ведь теперь перманентно связаны друг с другом – и будете даже на таком расстоянии…
– Да, чувак, ты прав, но… Это не то же самое, понимаешь? – вздыхает Гайзлер, наконец, останавливаясь на месте и переставая наворачивать круги.
Он уже не говорит о том, что даже одна мысль о том, что они с Германном будут по отдельности такое долгое время, делает ему дико дискомфортно на физическом уровне. Они и раньше работали бок о бок практически неразлучно и постоянно, и Ньютон понятия не имеет, как это – быть без Готтлиба. Даже учитывая наличие их нейронной связи, что за последний месяц не только не пропала, но как будто бы наоборот стала только прочнее.
– Я хочу поехать. Но в то же время и не хочу. Один, по крайней мере, – продолжает Гайзлер, взъерошивая от досады волосы на затылке, а затем фыркает, передразнивая голос Германна: – Уже представляю, что скажет Германн – Ньютон, как ты можешь такое говорить, работа должна стоять у нас на первом месте, мы же серьезные ученые!
И он практически может представить абсолютно не впечатленный взгляд Германна, если бы тот сейчас услышал эту пародию на него же – и оттого едва ли не смеется в голос. Ему уже и так досталось сегодня за рисунки кайдзю на стене.
– Кстати, чтобы ты знал – он тоже не был особо рад тому, что ему придется ехать в Бухту, – многозначительно глядит на Ньютона Тендо.
– Я знаю, чувак, – невесело хмыкнув, отвечает Гайзлер, вздыхая в очередной раз, и добавляет чуть тише: – Честное слово, у меня там точно поедет крыша, если я поеду один.
– Что, еще сильнее поедет? – с деланным оттенком удивления отзывается Тендо, пытаясь сдержать ухмылку, за что награждается несильным тычком в плечо:
– Да, чувак, представь себе – еще сильнее! – возмущенно выпаливает Ньютон, тут же не выдерживая и прыская со смеху. – Реально, я не шучу.
– Все с вами понятно, короче, – хмыкает Тендо, потирая плечо, а затем обращает серьезный взгляд в сторону Гайзлера: – Ничего не обещаю, но попробую что-нибудь с этим сделать.
– Что, чувак? Передвинешь Манилу поближе к Бухте? – фыркает Ньютон в ответ. – Хотя, я почти не сомневаюсь в том, что ты можешь провернуть нечто подобное.
На самом деле, Гайзлеру слабо верится в то, что с этим всем вообще можно сделать хоть что-нибудь – кроме того, как принять все как неотвратимую данность.
Конечно же, он знает, что и Германн не в восторге от всего этого мероприятия – пусть он никак и не показывает вида, но, черт возьми, у Ньютона ведь теперь есть вип-билет со свободным доступом за кулисы его сознания. Так же, как и у Готтлиба.
Черт, да какие тут раздельные командировки, когда они практически круглые сутки вместе – и даже ночью? Тем более ночью.
Но Гайзлер опасается, что иного варианта, кроме как все-таки временно разделиться, нету.
̸̧͇̞̱͌̀̃̋̇̿̉͘̚ͅ ̷̡̡̢̛̮̰̝̜͈́́̈́̈ ̷̨͖̹̥̼̣͈̱͎̼̇͗̾̒ ̵̡̛͎̙̫̯̹̈́̚ ̸̱̩̯̳͖̝͆͒̐͊̈͠ ̶̪̌̃̄͗̊́ ̴̞͓͎̖̭̗̼̦͖̂͒͆̆̎̉̇̉͗̅͜ ̵̫̼̈́̎̄͌̂̂̃͠ ̸̧͇̞̱͌̀̃̋̇̿̉͘̚ͅ ̷̡̡̢̛̮̰̝̜͈́́̈́̈ ̷̨͖̹̥̼̣͈̱͎̼̇͗̾̒ ̵̡̛͎̙̫̯̹̈́̚ ̸̱̩̯̳͖̝͆͒̐͊̈͠ ̶̪̌̃̄͗̊́ ̴̞͓͎̖̭̗̼̦͖̂͒͆̆̎̉̇̉͗̅͜ ̵̫̼̈́̎̄͌̂̂̃͠
Ньютону часто снится –
что он – это как будто бы он и не он одновременно. Чаще всего Гайзлер не замечает, что что-то не так – но иногда диссонанс бывает такой невыносимый, что хочется просто кричать.
Но чаще всего он никакого диссонанса и не ощущает.
Он как будто бы вообще ничего не ощущает большую часть времени – Ньютон помнит, как одно время по совету своего психотерапевта принимал курс таблеток, которые делали из него в буквальном смысле ходячего овоща. И во сне он ощущает себя так же – в то время, как кто-то другой управляет им, кто-то другой говорит его голосом, кто-то другой шутит те же дурацкие шутки, какие шутил бы он сам.
Кто-то другой. Он и не он одновременно.
Часто Гайзлер подолгу смотрится в зеркало, не мигая и не отводя взгляд.
Как будто высматривает что-то на той стороне, пытается разглядеть и найти. Но видит только черные провалы своих расширенных зрачков. Они теперь расширены у него постоянно – как будто бы он все время под наркотой.
Ньютон не знает, не уверен – может, все на самом деле так.
В моменты редких проблесков он раз за разом разбивает это зеркало – за которым находится такая же чернильная пустота, что теперь почти постоянно на глубине его собственных глаз.
И снова и снова он спрашивает в эту пустоту –
что, черт возьми, происходит? почему так шумит в ушах? что это за шмотки, он же никогда в жизни так не одевался?
и где Германн?..
Но сейчас Ньютон просыпается не от этого сна – хоть и ощущения очень и очень схожи.
Он как будто выныривает из воды – подскакивает так же резко и так же резко начинает хватать ртом воздух, чувствуя, как зашкаливает собственное сердцебиение.
Сейчас Ньютон просыпается не от своего сна.
Ему требуется еще несколько долгих секунд, чтобы глаза привыкли к темноте – а после Гайзлер поворачивается к Германну, лежащему лицом к стенке.
Ньютон знает, что тот не спит. И сейчас Готтлиб кажется каким-то уж особенно хрупким и уязвимым.
А Гайзлер раз за разом прокручивает в собственной голове то, что сейчас приснилось Германну – и понимает, что этот кошмар в разы страшнее тех, в которых их снова и снова и снова душит пуповиной Отачи.
Его трясет, и сердце все никак не уймется – кажется, что оно вот-вот проломит грудную клетку изнутри. Ньютон рвано выдыхает, падая обратно на подушку, а затем, повернувшись набок, подвигается ближе к Германну, обхватывая того за талию и утыкаясь лбом в плечо.
Вот так – правильно.
Именно так и должно быть – максимально близко, кожа к коже. Ни за что не по отдельности – нет, нет и еще раз нет.
– Германн, я не хочу ехать без тебя. Я не поеду без тебя, – почти шепчет Ньютон, касаясь губами кожи, и обнимает Готтлиба крепче. – Почему нам вообще обязательно нужно ехать по отдельности? Ну, да, иначе будет немного дольше, но мы же теперь никуда не торопимся, конец света же вроде как уже отсрочили на неопределенное время… Да что такое?! – не выдерживает Гайзлер, когда со стороны прикроватной тумбочки в очередной раз клацает уведомление с планшета. – Кому там неймется?..
Раздраженно вздохнув, Ньютон отстраняется от Германна и тянется к планшету, невольно морщась и зажмуриваясь, когда глаза вдруг ослепляет яркий экран. Гайзлер на ощупь пытается нашарить на тумбочке свои очки – получается только со второго раза, после того, как он что-то сваливает на пол. Но если это не разбилось, значит, ничего страшного – поднимет потом.
Ньютон садится на постели, потирая глаза перед тем, как нацепить очки – а после проводит пальцем по экрану, чтобы посмотреть, кто это посмел писать посреди ночи.
Тендо, я тебя придушу, честное слово.
– Эм… – с несколько секунд Гайзлер тупо пялится в строки сообщения – ему все еще кажется, что он не до конца проснулся и не совсем правильно все понимает. Но после пятого прочтения смысл, наконец, доходит до него полностью. – Гер-ма-а-ан?.. – нерешительно начинает Ньютон, поворачиваясь в сторону Готтлиба, но все еще глядя в планшет. – Кажется, чувак, нам пора вспомнить славные времена научных конференций... Бывал когда-нибудь в Филадельфии?
Ладно, может быть, и не придушу.
|
Закон сохранения энергии в классической механике.
С остановкой Часов, с исчезновением их привычной мотивировки действий, работа не остановилась - она просто сменила содержание. Поддержание, разработка, восстановление, изучение, улучшение, применение. Работы так много, и она настолько разнообразная, что подчас Германн буквально не знает, за что ему взяться. И в каком-то смысле это хорошо.
И в их отношениях... по сути - то же самое.
Он убирает пальцы от стены, бессмысленно пытаясь вытереть с лица слёзы, но тех слишком много. Непрерывный спокойный поток, контрастно горячий в сравнении с давно пропитавшейся и холодной подушкой. Наверное, это должно придавать ему уверенности, эта неизменность, эта стабильность, хоть она и такая своеобразная. Страх быть отвергнутым Ньютоном никуда не делся, он просто трансформировался в страх его потерять.
Пустота в душе буквально вибрирует, а он сам едва не вздрагивает, когда биолог обхватывает его талию и прижимается ближе, утыкаясь лбом в его плечо. Германну бы повернуться, обнять его, ощутить эту близость всем телом, впитать тепло, забыть про слёзы, но что-то останавливает. Что-то цепляется за края не-его раны и тянет за них, разрывая дальше. Ему страшно. Действительно страшно, куда страшнее, чем даже когда он описывал маршалу Пентекосту сценарий грядущего апокалипсиса. Потому что умирать поодиночке не страшно, не страшно кануть в бездну забвения и отсутствия существования бок о бок с коллегами, "друзьями", не-врагами, когда тебе в некотором роде почти нечего терять. Неприятно, нежелательно, почти обидно, но не страшно. Страшно - жить дальше, зная, что тебя видели всего насквозь, испытали и бросили, выбросили за ненадобностью, заглянув так глубоко, как даже ты сам давно не решался заглядывать. Страшно тянуть эту никому ненужную лямку дальше одному.
Что, если Ньютон всё же уйдёт?
0б3щай мн3..
Однажды он попросил. И хочет снова, но не делает этого.
P0li7ics, po3try, pr0mis3s. 7h3se 4re l13s.
Политика это сплошное враньё. Врёт и поэзия, пуская в глаза пыль и туман. Обещания... Это проскочило тогда случайно, в порыве, в общей эмоциональности - на самом деле про обещания Германн даже не хочет начинать. Это всё слишком больно, слишком эфемерно, слишком. Германн Готтлиб привык к контролю, к структурированности, к возможности всё разложить на составляющие, чтобы знать, как оно работает, чтобы быть в состоянии проанализировать и спрогнозировать всё от начала до конца. Может, если он посчитает.. Может, если он разгадает Ньютона, как какую-нибудь головоломку, если подберёт подходящую формулу, составит уравнение, распишет всё на доске.
Нет, это безумие какое-то. Нельзя просчитать людей, нельзя составить прогнозирующую модель для отношений - люди так не работают, именно поэтому он когда-то спрятался в цифрах. Зачем он решил выйти из своего кокона привычного комфорта? К тому же Ньютон это один сплошной парадокс, ведь он одновременно и его константа, и самая главная переменная в его жизни. Он настолько непостоянен и непредсказуем, что даже пытаться его просчитать бессмысленно - проще сразу развести руками и сказать, что ничего не получится, Германн просто не выдержит. Но он не хочет.
Не хочет, чтобы так было, не хочет сдаваться заранее, не хочет поддаваться своим страхам, своей панике, особенно если учесть некоторую вероятность того, что паника вовсе может быть и не его. Как и сон. Результат ли он тех размышлений о раздельной работе - Германн верит, что однажды такое может быть действительно возможно, он хочет, чтобы это стало возможно, не потому что ему нравится идея быть отдельно от Ньютона, но потому что ему нравится идея того, что они могут быть свободны, более уверены в себе и друг в друге, что им не будет так легко и просто причинить дискомфорт и доставить неприятности, он не хочет, чтобы увеличивающееся между ними расстояние было слабостью, он хочет, чтобы их маленькая замкнутая на самой себе система была сильна. К тому же лёгкое взаимодействие на расстоянии, сохранение связи и общего хаба вне зависимости от того, сколько между ними километров и миль, кажется ему, как это назвал бы Ньютон, "крутым".
Однажды - возможно. Но не сейчас.
Математик трёт лоб, тихонько радуясь тому, что Гайзлер не читает эти мысли напрямую, в истинном их содержании. Достаточно одного общего эмоционального фона, что он транслирует постоянно, вне зависимости от своего желания. За прошедший месяц они научились ещё одному трюку во взаимодействии с их нейронной связью. Они научились её приглушать. Не блокировать, не отключать, но слегка сбавлять её интенсивность и регулировать диапазоны приёма - в состоянии покоя они по-прежнему чувствовали друг друга, слышали статику бегущих мыслей и переживаний, но без дополнительного стимула и обращения не читали друг друга, как открытую книгу, не слышали напрямую содержание всех бесед. Отчасти причиной было снижение нагрузки - и количество кровотечений из носа и лопнувших в глазу капилляров сразу уменьшилось в значительной степени - отчасти они хотели сохранить иллюзию хоть какой-то интриги. Ну и плюс Ньютону просто нравилось в случае чего вопить "Поднять щиты! Красная тревога!" на всё их общее пространство.
Почему нам вообще обязательно нужно ехать по отдельности?
Я не поеду без тебя
Германн сжимает его пальцы у себя на животе и закрывает глаза. Просто разумное расходование рабочих ресурсов. Он отзывается мысленно, потому что говорить тяжело, к тому же так есть вероятность, что его голос не сломается и не будет дрожать. Планшет снова пищит, и Ньютон не выдерживает, отстраняясь и, видимо, решая уделить внимание технике и тому, что она на этот раз от них хочет. Биолог садится на кровати, а раздосадованный потерей контакта и тепла Германн переворачивается на другой бок и обнимает его за ногу, утыкаясь лицом в бедро. Вот так сходу я могу придумать где-то три причины, по которым тебе стоит тоже посетить Бухту. И все они научные, никаких фантазий. Маршалу вообще объяснять ничего не надо - он знает, чем бывает чреват неудачный пост-дрифт, хоть и не на собственном опыте. Их с Чаком на удивление миновали побочные явления, но наслушаться и насмотреться у него возможность была. Проблема в тех, кто не знает, что у на сбыл дрифт.
Он потихоньку успокаивается, мерно и бесцельно водя пальцами по колену и внутренней стороне бедра Гайзлера, наслаждаясь этой близостью, тем, что ему позволено совершать подобные действия, и тем, как спокойно Ньютон на это реагирует. Однако продлиться этому моменту не суждено, потому что Ньютон зовёт его и задаёт какой-то совершенно дурацкий вопрос.
Моя последняя конференция закончилась кошмаром наяву, когда явился Треспассер. Не совсем то, что я бы назвал "славными временами".
- Я мало где бывал в Штатах, - наконец произносит он вслух всё ещё слабым и чуть хриплым голосом. - Что там?
Нехотя приподнявшись на локте ничем не занятой руки, он всё же отрывается от поглаживания и поворачивает к себе планшет, не отбирая тот у Ньютона окончательно. K-Sci & J-Tech For General Public : What do we know? Наука и техника нового тысячелетия. Невероятный скачок научного прогресса, сделавший борьбу и победу человечества возможной. Новейшие разработки и беспрецедентный уровень секретности. Что мы знаем? Что мы должны знать? Насколько эта наука опасна, и что нам с ней делать? Качественно оформленный флаер, красивые слоганы, многозначительные вопросы - картинка приложена к сообщению от Тендо Чои, в котором говорится о проводимой в Филадельфии конференции на соответствующую тему, которую им с Ньютоном необходимо будет посетить. Это коротко, детали и тонкости - во время брифинга в 0900 часов.
Чушь какая-то. Конференция по Кей-науке и Джей-технологиям и их не позвали? Германн только перед сном проверял свой е-меил, а такие вещи внезапно не делаются.
Он бросает короткий взгляд на прикроватные часы, но их нет на месте, видимо, именно их и свалил Ньютон, пытаясь нащупать планшет и очки. Не без усилия Готтлиб приподнимается ещё выше, чтобы посмотреть через Ньютона на пол и наконец видит слабо-светящиеся 0637. У них ещё море времени, а пустота у него внутри всё настойчивее требует заполнения.
Германн мягко забирает у Ньютона планшет и подаётся ближе для поцелуя ещё пока тянется к тумбочке, чтобы уложить его обратно. Освободившись от надоедливой техники, он приподнимается выше, устраиваясь чуть удобнее, целуя биолога в щёку и спускаясь ниже на линию челюсти, а затем шею. Всё той же активной рукой он осторожно касается ног Гайзлера, заменяя раздвигающим их движением вопрос не против ли он. Ты всегда можешь сказать "стоп". Но Ньютон пока не сопротивляется, и математик крайне аккуратно, всё время имея в виду свою особенность, перебирается через его колено и почти привычно - о, Юпитер, как же это странно звучит - устраивается у него между ног, продолжая поцелуи. Вернувшись к губам, он подбирается ещё ближе, единственной пока свободной рукой сначала просто приподнимая очки Ньютона, чтобы они не запотевали и не мешались, а потом и вовсе снимая их, выпутывая из волос и вслепую откладывая в общем направлении тумбочки. На пол они не падают.
Ты всегда можешь сказать "стоп".
Отредактировано Hermann Gottlieb (26.06.18 12:13)
Ньютон не представляет, как такое вообще возможно – и почему из всех мест земного шара им досталась именно Филадельфия.
Ему отчего-то кажется, что там совершенно ничего не поменялось с тех пор, как он был там в последний раз – даже несмотря на разворачивающийся во всем мире апокалипсис. Существуют места, на которых, кажется, не влияют никакие внешние факторы и обстоятельства – и даже разрушительное торнадо никоим образом не пошатнет всю эту выстраиваемую десятилетиями атмосферу.
Кто-то называет это постоянством. Кто-то – стагнацией.
Для Ньютона это всегда было нечто между.
Благодаря своему крайне удачному расположению, Филадельфия практически не пострадала от вторжения кайдзю – в отличие от того же Сиэтла или Сан-Диего. Не пострадала напрямую – но, так или иначе, весь мир ощутил это на себе. Потому что в какой-то момент уже стало совершенно неважно, где именно тебе посчастливилось или не посчастливилось жить – в Калифорнии, Великобритании или в Панаме – в той или иной степени, но последствия испытывали на себе абсолютно все.
Он тихо вздыхает, прижимаясь щекой к макушке Германна и снова скользя взглядом по строчкам сообщения – и Ньютон может почувствовать, что Готтлиб совершенно не впечатлен всей этой затеей и вообще воспринял все с определенной долью скептицизма.
Чувак, походу мы с тобой недостаточно компетентны, мы даже не достойны нормального приглашения на эту вечеринку, – эта мысль едва ли не вызывает смех – настолько та абсурдна. И в то же время возмущает до глубины души. Да-а-а, мы, видимо, действительно занимались ерундой все эти годы. Какое там спасение мира? Мы так, сбоку стояли для красоты, очевидно же!
И Ньютон на самом деле почти прыскает со смеху, еще сильнее взлохмачивая и так растрепанные после сна волосы Германна.
Во времена преподавания в MIT Гайзлеру частенько приходилось ездить на всевозможные научные конференции, дабы отстаивать честь родного университета. Правда, отправляли его туда не совсем охотно – в частности потому, что на фоне умудренных годами солидных ученых Ньютон смотрелся как какой-нибудь аспирант на подхвате. Ему отчасти нравились эти поездки, но в то же время и жутко раздражало то, что его не воспринимали всерьез, не видели в нем равноценного коллегу, опыт которого можно было бы перенять или хотя бы принять во внимание. Это нереально злило.
А сейчас… Черт, может быть, их приглашение затерялось где-нибудь в почте? Ушло не по тому адресу или случайно отправилось в папку со спамом? Или их действительно особо никто и не ждет там?..
Но обо всем этом он подумает позже – а, точнее, чуть меньше, чем через два с половиной часа.
Потому что в тот момент, когда губы Германна касаются его кожи, у Гайзлера в голове становится совершенно пусто – или же просто-напросто все ее пространство целиком и полностью заполняет Готтлиб.
Кажется, что он сейчас в принципе везде – в почти полной темноте комнаты прикосновения и так ощущаются в разы обостреннее, а с их пост-дрифтом это обостряется еще сильнее. И Ньютон как будто бы может считывать каждое прикосновение Германна так, как если бы это он сам касался своей же кожи – он ощущает все это легким покалыванием на кончиках пальцев и как будто бы за двоих задыхается от поцелуев.
Всего слишком много и так невероятно мало.
Ньютон все еще не понимает – как один человек может занимать практически все мысли (в самом что ни на есть прямом смысле) и одновременно с этим все время кажется, что его катастрофически недостаточно?
И с Германном у них все обстоит именно так – за все время, прошедшее после дрифта, они не отлучались друг от друга надолго, максимум – на пару часов. Всегда и все время максимально близко, чтобы иметь возможность не только натыкаться друг на друга взглядом, но и периодически касаться друг друга. Прикосновение к плечу или запястью, взъерошенные на затылке волосы и на краткое мгновение сжатые пальцы – и это все вдобавок к постоянно присутствующей нейронной связи, что работает без перерывов и перебоев.
Предвестники все еще дают о себе знать – редко, но всегда неожиданно резко, ярко мерцающей горячечной вспышкой на самом краю сознания. Иногда слабее, иногда настолько сильно, что, кажется, будто голова вот-вот взорвется.
Но их целых двое, как сказал однажды Германн.
И черта с два у этих тварей получится захватить контроль хоть над кем-нибудь из них – хоть и порой от кошмаров с совершенно противоположным сценарием становится страшно до тошноты. Но они стараются не забывать о том, что это – просто кошмары, которые с наступлением утра рассеются, как дымка тумана.
– Wagen Sie es nicht zu stoppen, Verfickt nochmal… – не произносит, а почти выдыхает Ньютон, рефлекторно сильнее открывая шею и забираясь ладонями под футболку Германну, поглаживая вдоль позвоночника и прижимая к себе ближе. Технически, конечно, это футболка с мультяшным изображением Годзиллы принадлежит Гайзлеру, и ему невероятно нравится видеть Готтлиба в ней – но еще сильнее ему нравится видеть его без всякой одежды вовсе.
Я не бросил тебя, когда мир рассыпался по частям, так почему ты думаешь, что я могу бросить тебя сейчас, когда наконец-то все более или менее хорошо и конец света не наступает нам на пятки? – хочет Ньютон спросить у Германна, но воздуха катастрофически не хватает, когда Готтлиб целует его в губы, вызывая приглушенный стон.
Почему пустота все еще скребется под кожей, когда вот он я, чувак, ближе просто некуда, на всех возможных и невозможных уровнях? – автоматически всплывает в голове, но разве это не то же самое, что время от времени испытывает он сам? Слишком много и недостаточно одновременно – и оба они не имею представления, как внутри могут сосуществовать настолько полярные ощущения.
Неужели ты думаешь, что я действительно смогу уйти, исчезнуть из твоей жизни и головы после всего того, что между нами произошло? – просится следом вопрос, но в их самых кошмарных снах как раз это и происходит из раза в раз. И Ньютон не понимает, почему глупый мозг продолжает подбрасывать эти разрывающие изнутри на части альтернативные варианты развития событий – чтобы что? Чтобы они не расслаблялись? Чтобы лишний раз напомнить, как плохо и невыносимо им будет по отдельности? Они и так это прекрасно знают – а иначе не парились бы из-за раздельных командировок на разные части земного шара.
Но о подобном Гайзлер хочет раздумывать сейчас в самую последнюю очередь.
Уж точно не в тот момент, когда Германн так его целует и так прикасается к нему – настолько близко, настолько кожа к коже, что дыхание перехватывает в легких.
И, нехотя оторвавшись от губ Готтлиба, Ньютон тянет его футболку, стягивая ее с Германна, а следом избавляется и от своей, отбрасывая все куда-то в сторону – к черту, разберутся потом.
Он чувствует, насколько сейчас нужен Германну – и только одна эта мысль заставляет его сердце отбивать чечетку.
Ньютон рвано выдыхает, откидываясь обратно на подушку и утягивая за собой и Готтлиба, и скользит губами по подбородку и дальше, слегка цепляя мочку уха зубами и целуя чувствительное место парой сантиметрами ниже. Он и сам чувствует отголоски мурашек, пробежавших вдоль позвоночника Германна – и от этого у Гайзлера невольно поджимаются пальцы на ногах, а сам он чуть выгибается в пояснице, сильнее притираясь к Готтлибу и чувствуя, как тот тоже вздрагивает в ответ едва ли не всем телом.
И, кажется, еще немного, и ощущений будет чересчур.
Но это ведь только начало, правда, Германн?
Филадельфия...
А не там... Не там ли живёт твой... Германн против собственной воли запинается и ментально, и физически, прерывая поцелуи и просто проводя кончиком носа по коже Ньютона. Наличие у него близнеца стало сюрпризом в дрифте - до того ни в переписке, ни в последующем общении он не заикался о брате и, судя по тем сценам, что нарисовались в их омуте памяти, Германн примерно мог представить, почему. Причина не шибко отличалась от его собственной: если быть абсолютно честным, до определённого момента сам Готтлиб не упоминал ни своего отца, ни тем более своих многочисленных братьев и сестру. Конечно, ни один из них не был близнецом, но нежелание говорить о семье было ему более чем понятно. Они оба выбивались, они оба не прижились даже в среде самых родных с точки зрения биологии людей и потому были вынуждены отстраниться. А потом... потом - и это вдруг становится болезненно очевидно - здесь, в Шаттердоме, в научном отделе, в своей маленькой, разделённой на две части лаборатории они, сами того не осознавая, сформировали свою собственную семью.
Они двое - единственные в своём роде.
Они - первые и последние в нём. С них в каком-то смысле началась Кей-наука, они стояли у самых его истоков, и, если Германн среди нескольких, то Ньютон в своём направлении - практически в одиночку. Они шли с самого начала, и они единственные дошли до конца. Им нет равных, на них нет похожих, и они стали таковыми задолго до дрифта, а вовсе не благодаря ему. Задолго до того момента они были друг у друга в головах, были друг у друга под кожей, смешавшись вещами, мнениями и привычками.
Это вселяет уверенность, и Германн едва-едва улыбается, целуя подставленную Ньютоном шею, а когда биолог выгибается ему навстречу, притираясь всем телом и забираясь под ткань футболки, он не удерживается и проводит по коже языком.
Нет, секс не его конёк совершенно, и их первый раз был неловким, нелепым даже, суетливым и беспорядочным. Наверное, со стороны вообще было не понятно, как у них хоть что-то получилось, но главным был не результат. Важным был сам процесс, важна была близость и доверие, медленное открытие друг другу и с этой стороны, что неожиданно позитивно сказалось на нейронной связи, будто бы дополнительно укрепив её. Сложно было ожидать чего-то другого от того раза, если учесть, что для Германна это был фактически первый случай подобной близости, и часть его действий сковывал страх, другие - банальное незнание, но в конечном итоге они нашли свой ритм. А дальше доверились инстинктам, ощущениям и желаниям, двойной поток который курсировал между ними постоянно, переливаясь и пульсируя настолько ярко, что порой они не понимали, кто где.
Ньютон переходит на немецкий и математик зажмуривается, делая, как велено - не останавливаясь. Проблема только в том, что начав говорить, Гайзлер так и не затыкается, продолжая на удивление чётко мыслить даже в таком положении. Слишком чётко. Каждое звучащее в его голове слово - он сам-то понимает, что не просто хочет это сказать, но транслирует вопрос за вопросом прямо Германну в мозг? - вгрызается в него всё больнее и больнее, резонирует в этой чёртовой пустоте, так что у Готтлиба едва не подкашиваются руки, которыми он упирается над Ньютоном в постель. Ощущений чрезмерно много: страх, боль, тоска, возбуждение, желание, жажда и любовь, любовь, любовь, разделённая на два, испускаемая им самим и отражённая от Ньютона, умноженная на десятки и сотни тысяч подключенных к ним чужих сознаний. Любовь чужда Предвестникам, и их практически сносит этим потоком, они захлёбываются в ней и тонут, а Германн чувствует, что кожа Ньютона под его губами становится солёной от его собственных слёз.
- Я думаю... - с трудом выговаривает он, чуть приподнявшись на плохо слушающихся руках, но так и не открывая глаза, - ..думаю, что мы оба видели, очень чётко, что ты бросил. Что ты ушёл. Что ты смог. Но я знаю, что это сон, Ньютон. А ты знаешь, что страхи чаще иррациональны. Но спасибо.
Jetzt, bitte, halt den Mund und halt mich fest. Именно это ему нужно сейчас больше всего - физически чувствовать присутствие Ньютона и его не просто готовность, но ответное желание быть рядом, быть вместе, быть чем-то вроде единого целого и не важно, чем именно это достигается - единым пространством посредством псевдо-дрифта или сексом, каким бы нелепым и, возможно, отчаянным тот ни казался. И, наверное, это желание ответное, потому что биолог стягивает с него футболку, а затем избавляется и от своей, притягивая Германна ближе и ближе. Gott, Ich will dich so sehr. Ich brauche dich noch mehr. This all is not about sex. It was never about sex. But if it happens to be involved in there somewhere? So be it.
Это похоже на безумие - то самое, которым он попрекал всё это время отца и всех его прихвостней. То самое и вместе с тем какое-то другое, куда более сильное, всепоглощающее, ослепляющее и сводящее с ума. Это как наркотик - ходили слухи про различные дополнительные стимуляторы, ходили слухи про подпольные дрифт-станции в злачных районах городов, таких, как Bone Slums - использующихся как раз для этого. Потому что ходили ещё и другие слухи, слухи про то, что секс под дрифтом окончательно срывает - как же там было правильно? - "башню", не оставляя шансов ничему после, ничему кроме. Возможно, так и есть. Наверное, так и есть. Хотя, Готтлибу кажется, что сколько угодно умноженный дрифтом секс с кем угодно ещё, кроме Ньютона лично он бы даже не заметил, потому что здесь и сейчас он сходит с ума просто от того, что его касаются и держат эти самые, вполне конкретные, покрытые яркими татуировками руки.
Сколько раз он наблюдал за тем, как эти руки работали в поле, работали с пробирками, как они перебрасывали бумажки с одного стола на другой, как они скрывались в многочисленных кусках инопланетной плоти, как лихо орудовали скальпелем, как перекатывались мышцы под этими мерзкими - тогда - картинками. Сколько раз. Движение пальцев. Складки рубашки возле самого локтя, небрежные, пренебрежительные. Юркие пальцы, на удивление умело обходящиеся с техникой. Короткие ногти с грязью под ними, потому что Ньютон презирал перчатки, когда не работал с химикатами. Браслеты, обхватывающие его запястье. Сколько раз ему хотелось.. Bitte, Newton... И вот теперь эти руки касаются его, держат его, скользят по его коже. Его, а не этих богомерзких кайдзю. Неужели он действительно ревновал биолога к кускам инопланетных монстров? Как же всё плохо, Готтлиб.
- Näher, - Германн снова целует его в губы, изо всех сил стараясь не казаться отчаявшимся, но в этот момент ему уже сложно контролировать и собственные ощущения, и мысли, и действия.
Опустив одну рукой между ними, он сжимает и поглаживает эрекцию Ньютона сначала через ткань его плавок, а затем оттягивает наконец их резинку. Дело осталось за малым. Суметь отвлечься. И вспомнить, где именно они держат любрикант.
Отредактировано Hermann Gottlieb (14.06.18 10:47)
И сейчас немецкий действительно звучит совершенно по-особому. Тем более сейчас, когда в голове не остается ничего, кроме их с Германном связи.
Родные переливы немецкого языка невероятно органично резонируют с никогда не умолкающим шумом прибоя, звучащим где-то на границе их общего сознания – только сейчас он практически бурлит девятым валом, грозя затопить все вокруг без остатка. Оно и затапливает – и Гайзлеру кажется, что он дышит уже не воздухом, а их с Германном общим дрифт-пространством, которое сейчас как будто бы перешло в активный режим. Он понимает, что готов тонуть в этом снова и снова.
Утопающие не хотят спасаться – потому что они уже находятся в полной безопасности.
Сейчас Ньютон не чувствует даже Предвестников – да и что они вообще могут сделать, что они в принципе могут сделать им? Особенно сейчас, когда они с Германном вместе практически на всех мыслимых и немыслимых уровнях.
Но даже сейчас Гайзлер не в состоянии унять собственное беспокойное сознание – он вдруг понимает, что все еще отвратительно четко мыслит, раз за разом посылая сигналы прямиком в голову Готтлибу.
И, кажется, тот что-то отвечает – но Ньютон не в состоянии различить, произносит ли это Германн вслух или же в их голове. Хотя, какая разница, правда же?
Гайзлер делает глубокий вдох, захлебываясь не-своими слезами, но все равно ощущая их как свои собственные. Зачем, для чего эти сны – если они оба понимают, что это всего лишь жалкие попытки Предвестников растащить их по разные стороны, максимально ослабить их крепнущую с каждым днем связь.
Эти сны, к счастью, всего лишь сны. Хоть от них и невыносимо больно каждый раз. Хоть Ньютону все время хочется в этих снах подойти к самому себе, хорошенько встряхнуть за плечи и спросить: «Придурок, какого же черта ты творишь? Очнись, пока ты все еще в состоянии сопротивляться этим тварям!»
Но все, что он может – это только наблюдать со стороны, не имея возможности что-то сделать или хоть как-то исправить сложившуюся ситуацию. Благо, что у Гайзлера есть реальность, в которой он ни за что на свете не допустит такого безобразия.
Обещай мне, что ты от души огреешь меня своей тростью и привяжешь к стулу, если я вдруг начну вести себя как конченый мудак и решу куда-нибудь свалить…
Он все еще слишком много думает – но в тот момент, когда Германн говорит ему о том, как сильно он его хочет, Ньютону кажется, что он начинает задыхаться в буквальном смысле.
Гайзлер тяжело сглатывает, чувствуя губы на своей шее, и ведет раскрытой ладонью по спине Готтлиба и выше, к затылку, цепляясь пальцами за короткие волосы и подаваясь вперед для поцелуя.
Ты просто чертов ревнивец, Германн. Но я тебе могу обещать, чувак, с кайдзю мне никогда не хотелось сделать того, что хочется сделать с тобой…
А после мысль предательски обрывается, когда Готтлиб пальцы под резинку белья, обхватывая его член и срывая с губ Ньютон несдержанный громкий стон, из-за которого ему приходится разорвать поцелуй.
Гайзлер все еще не совсем уверен в том, насколько здесь хорошая звукоизоляция, но об этом он сейчас не задумывается совершенно.
Потому что эти пальцы просто что-то невозможное.
Способные разломать пополам кусочек мела, если сжать их с остервенением сильно.
Сжимающие рукоять трости – привычно и с какой-то даже долей элегантности; сильно, до побелевших костяшек – и кажется, что дерево вот-вот пойдет трещинами.
Порхающие над мониторами, с точностью и грацией какого-нибудь профессионального дирижера, управляющего огромным оркестром.
Ньютон помнит, как цеплялся за ощущение этих пальцев на своей шее, когда после дрифта с куском мозга Мутавора валялся на полу в едва живом состоянии. Германн проверял его пульс, а Гайзлер изо всех сил пытался не провалиться в эти фрагменты не-своих воспоминаний, мелькающие перед глазами какой-то совершенно безумной ретроспективой. В какой-то момент ему действительно показалось, что он впадет в кому или вовсе откинет коньки прямо здесь и сейчас, даже не успев рассказать ничего из того, что он успел узнать в дрифте, но окружающая реальность постепенно прорисовывалась обрывками очертаний и ощущений – но самым ярким из них было прикосновение чуть прохладных пальцев Готтлиба к коже.
Сейчас же эти пальцы обжигают как черти что, но обжигают так приятно, что Гайзлер снова и снова подается навстречу этим прикосновениям.
Он невольно подается навстречу прикосновениями, чувствуя, как его словно прошивает насквозь этими обжигающими ощущениями.
Ближе.
Отвлечься. Забыться.
Перестать думать хотя бы на несколько минут.
И Ньютон, коротко облизав свои вдруг разом пересохшие губы, приподнимается на локте, на полпути соединяясь с Готтлибом в очередном поцелуе, а после осторожно, но настойчиво касается его плеча, вынуждая лечь на спину и тем самым меняясь местами.
Теперь он нависает над Германном, и, оторвавшись от его губ, Ньютон с несколько секунд смотрит на него, скользя взглядом по вырисовывающимся в полумраке чертам его лица, а после, улыбнувшись, целует Готтлиба в подбородок, затем спускаясь ниже.
Ладони тоже скользят ниже – и Гайзлер почти может почувствовать, как под его пальцами расцветают мурашки на коже Германна. И, кажется, что он и сам весь покрывается ими.
Спускаясь поцелуями еще ниже, Ньютон касается пальцами его левого бедра, скользя сначала самыми кончиками пальцев, а после уже более уверенно и ощутимо.
В первый раз он, конечно, не получил по зубам этой же самой ногой, но напряжение ощущалось безошибочно. Сейчас оно тоже присутствует, но уже как будто бы не так ярко.
И Ньютон не знает, как еще сказать Германну о том, что он невероятно любит в нем все, начиная от кончиков волос и заканчивая пальцами на ногах, которые очаровательно поджимаются, стоит Гайзлеру скользнуть языком в ямку пупка. Любит в нем все, без исключения.
На этот раз он устраивается между ног Германна и, подцепив одновременно пояс его пижамных штанов и резинку белья, медленно стягивает их ниже, освобождая член и чувствуя, как собственное сердце едва ли не выпрыгивает из груди.
На секунду Ньютон поднимает на Готтлиба короткий улыбающийся взгляд, а затем, поцеловав выступающую бедренную косточку, касается кончиком языка головки члена, после обхватывая ее губами.
По закону жанра смазка обычно лежит в тумбочке...
А после в голове становится восхитительно пусто, и Гайзлер на ощупь находит ладонь Германна, чтобы сплести их пальцы.
Отредактировано Newton Geiszler (22.06.18 23:36)
Ты невыносим, - Готтлиб мысленно качает головой, понимая, что если уж физически заткнуть Ньютона ему наконец удалось весьма специфическим способом, то с ментальной стороной вопроса у него всё ещё остаются проблемы. Наверное, ему должно быть обидно, досадно? что даже в такой момент биолог сохраняет до отвратительного хорошую концентрацию и всё ещё не лишился желания болтать, но нет, он не ощущает ничего подобного. Даже, наверное, наоборот. В каком-то смысле это кажется ему естественным - болтовня Ньютона и их споры неизменно сопровождали их ежедневную жизнедеятельность последние пять лет, так почему сейчас должно быть иначе? Это хорошо, что они ещё не обсуждают на полном серьёзе какую-нибудь научную теорию. Однажды.. где-нибудь в будущем, когда всё устаканится. Ну, вот! Теперь и он заразился. Интерес к бандажу можно удовлетворить и другими способами.
А пока все ощущения ещё болезненно новы, они всё ещё искрят на коже и всполохами проносятся в сознании, сбивая дыхание и опьяняя.
Глупейшая ревность, похоже, свойственна нам обоим. И - о, слава Богу! Я уже было начал переживать.
Мыслепоток всё же замедляется и почти полностью сходит на нет, когда Германн добирается до члена Ньютона и скользит ладонью вверху-вниз, медленно, дразняще, обещающе. Чужое наслаждение для него ещё большие потёмки, чем его собственное, но ориентироваться в этом ему сильно помогает псевдо-дрифт, выравнивающийся, пульсирующий и расцветающий всё новыми и новыми, никогда прежде невиданными и невоспринимаемыми человеком красками. Предвестники всё же не только подпортили им жизнь, но и открыли нечто особое, привнеся в неё некоторые, всё ещё полностью не каталогизированные ими перки. Дрифт и реакции, а уж на что на что, а на реакции Ньютон Гайзлер совсем не скупится, как обычно, не желая быть тихим, не желая быть скромным, не видя необходимости сдерживаться или соблюдать какие-то приличия - зачем? Готтлиб же в свою очередь впитывает это всё - каждое движение, каждый вздох, каждый стон, каждое прикосновение и в особенности его пальцы в своих волосах, коротких, дурацких, столь ненавистных Ньютону своей идиотской древней стрижкой волосах. Как иронично.
Они меняются местами.
Да, у Германна была мысль предложить Ньютону оседлать его, но это не совсем или даже совсем не то, чего он бы сейчас хотел. Тем не менее всё это слегка теряет значение и смысл, когда их глаза встречаются и изучают друг друга несколько невероятно интенсивных секунд. Это странное положение, новое, непонятное, непривычное, неожиданное. Больше десяти лет в гравитационных полях, на орбитах друг друга. Отталкивая и сближаясь, делясь самым важным и скрывая самое сокровенное, не жалея друг друга и дорожа больше всего на свете, всегда друг у друга на виду, всегда под микроскопом, все детали, все промахи, все ошибки и неточности, вся критика и вся поддержка, тихая, неявная, заключённая в мелочах столь мизерных, что их можно было даже не заметить. И всё это привело их сюда, в этот момент, когда биолог вновь оживает и наклоняется для поцелуя, а потом опускается всё ниже и ниже, а Германн даже не может найти в себе сил, чтобы его остановить или перенаправить.
Ньютон добирается до его левого бедра, и математик мелко вздрагивает, с трудом заставляя себя дышать не слишком быстро и глубоко, чтобы не заработать гипервентиляцию. Шумно сглотнув, он упирается взглядом в потолок и одной только силой воли заставляет себя не плакать снова. Он знает, что Ньютон смотрит на него, а потому вымученно и чуть нервно улыбается половиной губ. Всё это там, все его шрамы и уродства, сконцентрированные в нескольких сантиметрах кожи, почти 18% поверхности тела, покрытые рубцами, широкими и не очень, глубокими и не слишком, полученными во время несчастного случая и дополненными многочисленными операциями и артроскопиями. Всё, что обычно скрыто под максимально отталкивающей взгляды одеждой, всё, о чём он старается не думать, когда вышагивает по коридорам, опираясь на трость, или забирается по лестнице возле доски, презирая и игнорируя боль.
В первый раз он почти прослезился и напрягся так сильно, что Ньютону пришлось заставить его закрыть глаза и долго успокаивать, поглаживая самые болезненные места кончиками пальцев, позволяя ему привыкнуть - им обоим привыкнуть - к этой интимности, к этим ощущениям, к тому, что не надо больше ничего прятать, не надо бояться или стыдиться самого себя. После этого стало значительно легче, но всё равно ощущение Ньютона там пока что выбивает его из колеи, и Германн против воли вновь слегка напрягается. Впрочем, ненадолго.
Уже в следующее мгновение он разве что не видит звёзды, выгибаясь навстречу чужому влажному теплу и испуская тихий, но протяжный стон, сжимая свободной рукой простынь, а потом скребя по ней ногтями. Ньютон бесстыдно глядит ему в глаза и сплетает их пальцы. Готтлиб совершенно не знает, куда ему деться из собственного тела - ощущений слишком много и все они чрезмерно острые, выжигающие нервные окончания, пляшущие перед глазами яркими всполохами цвета кайдзю блю, даже если зажмуриться. Во всей этой какофонии и смеси чувств он с трудом находит свою руку и медленно подносит её к щеке Ньютона, касаясь её едва-едва, на самой грани, будто боясь разрушить его хрупкость и как-то повредить.
- Gott im Himmel, Newton.. - чуть слышно выдыхает Германн, откидываясь на подушку.
Его глаза закатываются, а мысль о том, чтобы спросить, и к какому же жанру они принадлежат, разбивается осколками о движения языка биолога. Возможно, никакой жанр к ним и не применим в конечном итоге, а до смазки он в ближайшее время точно не доберётся. Надо ли пытаться? Чего хочет сам Ньютон? Изначально у Германна вовсе не это было на уме, но есть ли действительно разница?
Он открывает глаза и заставляет себя снова посмотреть вниз, потому что вид этого рта, который говорил так много, пел так протяжно, говорил так громко, извергая проклятия и немилосердную критику куда чаще, чем позволял себе хоть одно доброе слово в сторону Германна (было ли вообще такое?), рта, который все эти пять лет он безуспешно пытался заткнуть, на нём самом это, наверное, победа. Это триумф. Одержанный верх. Доминирование. И ещё целый ворох не совсем понятных, совершенно чуждых ему слов, потому что на самом деле это нечто, не поддающееся правильному описанию, нечто, держащее его на плаву и не позволяющее утонуть в волнах захлёстывающей его эйфории.
Позже, когда они будут лежать в разливающемся по комнате мягким, почти видимым светом общем послевкусии, Ньютон будет слушать его дыхание, устроившись в объятиях у Германна на груди. Готтлиб будет молча и почти бездумно водить пальцами по очертаниям его татуировок на плечах, спускаясь к локтю и поднимаясь снова.
"В Филадельфии живёт Чарли", - скажет он в их общее дрифт-пространство, всё ещё разрезаемое всполохами молний. Скажет, не спросит. "Почему у него фамилия Келли?" тоже останется невысказанным - однажды они разберутся и с этим, однажды выяснят. Если это вообще имеет значение. "Хочешь его забрать?"
General public, - подумает он тихонько, а Ньютон совсем чуть-чуть приподнимет голову и вопросительно хмыкнет, вынуждая Германна улыбнуться и повторить.
- General public. Смысл конференции в том, чтобы собраться научным сообществом и понять, что они знают о Кей-науке, о нас, - он скользнёт по цветастой коже Гайзлера обеими ладонями, ощущая, поглаживая, прижимая ближе. О нас. - Нас не пригласили как раз потому что мы не стояли в сторонке. Мы стояли в самом центре, нашим местом было око бури, а вокруг нас изменялся и рушился мир.
Отредактировано Hermann Gottlieb (17.06.18 22:28)
Ощущений действительно в какой-то момент становится чересчур – все сверкает яркими фейерверками, оглушает и почти разрывает на части. И в тот момент, когда Ньютон слышит стон Германна и чувствует, с какой силой тот сжимает его пальцы, он не может и сам удержаться от сдавленного стона. Возбуждение накрывает с головой, затапливает легкие, не давая толком вдохнуть – и Гайзлер, ощущая на себе взгляд Германна, чувствует, как щеки начинают гореть сильнее. И когда Готтлиб касается их пальцами, те ощущаются каким-то уж совершенно ледяными.
Сейчас из его уст немецкий звучит просто невероятно – Ньютону кажется, что он готов вечно вслушиваться в эти сорванные и практически задыхающиеся интонации. Это самая настоящая музыка для его ушей – даже куда лучше, чем любая музыка в принципе.
В голове невероятно, восхитительно пусто – только переливаются разными немыслимыми красками их общие ощущения, которые сливаются в один комок, распространяющий удовольствие во все стороны.
Еще чуть-чуть – и собственного воздуха в легких будет уже недостаточно. И Гайзлер буквально заставляет себя остановиться на несколько секунд, чтобы немного перевести дыхание – но все же полностью не отстраняется, продолжая касаться кончиком языка головки члена и внимательно глядя на Германна.
Сейчас это доминирование работает в обе стороны – потому что сейчас между ними абсолютно все работает именно так. И Ньютон, даже будучи сейчас в своем нынешнем положении, имеет полный контроль над удовольствием Готтлиба – именно он сейчас причина этих несдержанных стонов и вконец сорванного дыхания, этих сжатых в сладкой судороге пальцев и зажмуренных глаз.
Зато теперь ты знаешь еще один способ, как эффективно заткнуть мне рот, – фыркает Гайзлер, облизывая губы и в этот раз беря член Германна практически до основания.
Кажется, в какой-то момент их накрывает особенно сильной и уже финальной волной практически одновременно, и Ньютону даже не успевает прикоснуться к самому себе – потому что ощущения Готтлиба настолько яркие и ослепляющие, что Гайзлер кончает только от них.
А после еще некоторое время этот приятный шум в ушах никак не может уняться – и если прикрыть глаза, то можно представить, будто ты и правда находишься под водой, которая ощущается уютным теплым коконом.
Но на самом деле никакая это не вода, а ладони Германна, медленно скользящие по коже и то и дело вызывающие волны мурашек по всему телу. Он практически может почувствовать, увидеть, как Готтлиб обводит линии его татуировок, прослеживая очертания кончиками пальцев – и это отчего-то кажется чем-то невероятно интимным. Гайзлер практически полулежит на нем, обняв поперек талии и уложив голову на плечо – и ему кажется, что он готов пробыть в таком положении как минимум целую вечность, и чтобы ни в коем случае никуда не двигаться.
Так он практически может ощущать каждое сказанное Германном слово, отдающееся легкой вибрацией в груди – и Гайзлеру приходится приложить усилие, чтобы сосредоточиться на смысле этих слов. Но сначала он, чуть приподняв голову, невольно засматривается на улыбку Готтлиба, чуть подаваясь вперед, чтобы легко коснуться губами его подбородка.
– Все равно не понимаю, почему это веселье планировалось проводить без нас. Типа, а как же главные герои и все такое? – укладываясь обратно, задумчиво бормочет Ньютон, скользя кончиками пальцев по ребрам Германна. – В том-то и дело – кто, кроме нас самих, лучше всего знает о Кей-науке? Разве смысл не в том, чтобы узнать все из первых уст? Или я все-таки что-то упускаю?
Возможно, он действительно что-то упускает. Пока что Гайзлер не имеет никакого представления, как они с Германном вообще туда заявятся – хоть и в целом вся эта затея с поездкой на конференцию представляется очень даже заманчивой. Мало того, что это смена обстановки, так еще и вместе с Готтлибом – нет совершенно никакой нужды разделяться и думать о том, как же пережить это.
И в то же время его отчаянно волнует вопрос – что именно захочет узнать эта широкая публика? что ей в принципе разрешено знать? Их дрифт с кайдзю все еще является тайной, скрытой за семью печатями – но помимо этого есть огромное количество информации с которой не только можно, но и нужно поделиться…
И да, в Филадельфии живет Чарли.
Сколько они уже не виделись? Лет пять так точно – последний раз Ньютон был в Филадельфии как раз перед тем, как стать частью PPDC. И с тех пор их и до этого не очень уж пересекающиеся дороги разошлись еще сильнее.
И хоть Гайзлер всегда понимал, что это совершенно не его вина в том, что все с самого начала пошло абсолютно не так – и уж с кого и стоило бы спросить, так это с собственных родителей, решившихся провернуть с ними подобное. Но часто в моменты рефлексии Ньютон все равно винил лишь самого себя. В какой-то степени это было привычно – винить себя и не искать кого-то крайнего.
В какой-то степени он действительно был отчасти виноват – ведь он мог забрать Чарли намного раньше. Но другой вопрос – захотел бы он сам?..
– Ну, на самом деле, он Шварц, как и мама, – тихо произносит Гайзлер после некоторого молчания, на секунду прижимаясь губами к ключице Германна. – Но, судя по всему, в какой-то момент что-то пошло не так, и он стал Келли… Знаешь, там у них вообще все как-то очень странно – Чарли называет их «бандой», но, черт, видел я этих его друзей. И они мне совершенно не нравятся – впрочем, это взаимно.
Ньютон невесело хмыкает, утыкаясь носом в шею Германна, и обнимает его крепче.
Общается ли еще Чарли с ними? Почему-то Гайзлеру кажется, что да. И, быть может, ему бы стоило быть благодарным им за то, что те стали для него практически самой настоящей семьей (которой не стал для него ты), но он имел возможность видеть, как они обращаются с Чарли.
Ньютону бы стоило задуматься о его эвакуации из Филадельфии намного раньше.
Хочешь его забрать?
Да, наверное. Но только если он сам этого захочет, конечно.
- Давай не будем спекулировать далее и дождёмся брифинга, - Готтлиб чуть ёжится от щекочущего ощущения пальцев биолога на коже и ведёт плечом. - Полагаю, маршал и мистер Чои объяснят всё обстоятельнее, включая нашу конечную цель. Вряд ли дело в светском визите и обмене опытом. В конце концов не зря я в своё время отрёкся от попыток объяснить человеческое поведение и мотивацию, сосредоточив своё внимание на цифрах.
Ньютон - его единственное исключение.
Кто-то, кто сумел пробраться под этот защитный покров, просочиться сквозь стройные ряды чисел, обойти заградительные барьеры уравнений и графиков. Единственный, кого ему во время их переписки даже не нужно было пытаться понять - всё произошло само собой, настолько естественно, что Германн даже не успел это заметить. Потом было поздно. Потом было... было больно, так больно, что он завернулся в одеяло из формул с двойным остервенением, выстраивая защиту ещё прочнее и выше, но это было тогда. Сейчас он рад, что Ньютон всё же изменил своё видение и бесстыже проломил эту стену всем своим весьма богатым арсеналом выходок.
На несколько мгновений он замолкает и лишь спокойно вслушивается в мысли и ощущения Ньютона, когда тот всё-таки решает заговорить о близнеце тоже. Смутно Германн и так понимает, что тем для него весьма тяжёлая и острая, он не слишком хотел её поднимать, но рано или поздно она так и так встанет перед ними, если уж они направятся в Филадельфию. И лучше тогда разобраться со всем заранее, чтобы на месте хоть примерно понимать, что происходит и что с этим делать. Почему-то математик полностью уверен, что что-то из ряда вон, связанное с этой парочкой, обязательно произойдёт. Возможно, дело в том, что он просто хорошо знает Ньютона, и его стиль взаимодействия с миром, а если Ньютона в каком-то смысле будет два...
- Чарли Шварц, - произносит он медленно и морщится так, будто съел что-то кислое.
Какая жуткая эклектика! Впрочем, если так подумать, что Ньютон Шварц звучало бы не сильно лучше, и ему стоит благодарить мистера Гайзлера за то, что коллеге досталась куда более благозвучная и удачно сочетающаяся с его именем и происхождением фамилия. Может, Чарльз - тоже не данное при рождении имя, а точно так же заимствованное им со стороны, как и фамилия Келли. В дрифте все воспоминания о нём были смазанными и стыдливо прятались на задний план, практически как его собственные, имеющие отношение к семье, а сейчас он не старался влезть к Ньютону в душу, используя новоприобретённую способность делать это напрямую. Всему своё время, всему свой темп.
Захотел бы он сам?
Германн думает о своих собственных братьях - у Дитриха давно семья и уже свои дети, племянники, которых математик видел только на немногочисленных фотографиях и чьи голоса слышал на фоне во время пары телефонных разговоров; у Карлы, вроде бы, тоже всё устаканивается, хотя детей ещё нет; если ему кого-то и можно было забрать к себе, подобно Чарли, это Бастиана, но... Средний Готтлиб невесело вздыхает, отбрасывая эту мысль. Они никогда не были настолько близки с младшим, они все никогда не были настолько близки, хоть их отношения и не могли сравниться с тем кошмаром, что связывал их с Ларсом. Он скучал по братьям, скучал по сестре и был бы рад увидеться с ними, но вряд ли когда-нибудь бы решился сделать первый шаг. Что он мог им предложить? Какие общие темы могли бы быть между ними, спустя столько лет? Он даже толком не знает, чем сейчас занимается Бастиан, совершенно точно каким-нибудь непотребством, как обычно. Последнее, что помнит Германн, это его увлечением сёрфингом, но то было ещё до K-DAY.
Он тихонько вздыхает снова. Возможно, у его поколения Готтлибов генетически заложена неспособность сохранять между собой родственную связь. Возможно, следующее поколение, та их часть, что продолжается в детях Дитриха, сможет иначе.
Видимо, подобные мысли терзают не его одного, потому что он улавливает за хвост ту, что мелькнула в спокойном до того сознании Гайзлера, и останавливает свои поглаживания, замирая обеими ладонями на плече Ньютона, прижимая его крепче.
- А ну оставить сожаление и самоуничижение, - серьёзно и с небольшим нажимом говорит он поверх макушки биолога, глядя в сторону своего письменного стола. - Если кто-то и виноват в текущем вашем раскладе, то это ваши родители. Я не буду ничего говорить об их моральных качествах - оно и так всё ясно - только попрошу тебя не брать на себя вину. Жизнь не была добра к тебе, Ньютон, и, может, ты принял несколько неправильных решений на пути, но в конечном итоге именно они привели тебя сюда... - Он вдруг запинается и краснеет. - И я имею в виду не в мою постель, а твою роль в спасении мира. Для Чарли в том числе. Получается, что ты сделал для него неоценимо больше, чем кто-либо, я думаю, он поймёт твои причины быть далеко. К тому же.. - Он даже не пытается, воспоминание само прыгает в зону его внимания, вызывая улыбку своими завышенной из-за присутствия двойной порции Ньютонов очаровательностью и теплотой. - Нут-Нут?
Поцеловав биолога в макушку он чуть похлопывает его по плечу, подавая знак, что пора подниматься и потихоньку хотя бы принимать душ, если они всё же собираются присутствовать на брифинге и не планируют опоздать.
Отредактировано Hermann Gottlieb (15.06.18 15:42)
Иногда бывает сложно.
Сложно не загнать самого себя в пучину самообвинения и сожалений – особенно с тем, как Ньютон виртуозно умеет это делать. Германн абсолютно прав – ни он сам, ни Чарли не виноваты в том, как именно все сложилось. Но почему-то винить себя Гайзлеру всегда удавалось куда легче и проще.
Иногда он думал о том, как бы все повернулось, если бы все сложилось с точностью, до наоборот – и с матерью остался бы он, а не Чарли. И всегда это было чертовски странно представлять.
Заинтересовался бы он наукой, если бы рядом не было дяди? если бы Ньютону приходилось снова и снова кочевать с матерью из города в город, из страны в страну, с континента на континент? получил бы он шесть своих докторских? закончил бы вообще колледж? где бы его застало вторжение Треспассера? начал бы он переписываться с Германном?..
И каждый раз Гайзлер лишь сильнее проваливался в этот ворох вопросов без ответов, попутно думая о том, как при таком раскладе могла бы сложиться жизнь Чарли. А если бы они вообще никогда не разлучались и жили бы вместе, как нормальная семья? Как бы все сложилось?
Вопросов так много, что Ньютону кажется, будто у него вот-вот взорвется голова. И поэтому он внимательно вслушивается в голос Германна, впитывая тот едва ли не на физическом уровне – и на упоминании своего детского прозвища тихо фыркает, зажмуриваясь и утыкаясь лбом в плечо Готтлиба.
Когда мы были мелкими, у Чарли не очень получалось четко произносить Ньют, и поэтому оно трансформировалось в Нут-Нут… В итоге так и осталось.
Все-таки, если так подумать, в их периодически совместном детстве было много всего хорошего – возможно, именно из-за вынужденной разделенности каждый из таких моментов казался чем-то невероятно ярким и оттого более запоминающимся. Благо, что родители понимали, что братьям все же нужно время от времени видеться друг с другом.
Знаешь фильм It takes two с близняшками Олсен? Мы в детстве однажды тоже решили провернуть такую штуку и поменяться местами – правда, нас почти сразу рассекретили, и ничего из этого не вышло. Да, чувак, в фильмах одно только вранье, представляешь!
А сами Ньютон и Чарли не чувствовали никакой неловкости, когда встречались вновь после долгого перерыва – они словно бы каждый раз начинали с того, на чем закончили в предыдущий раз, а с появлением интернета поддерживать связь на расстоянии стало проще.
Может быть, так будет и в этот раз?
– Ну-у-у, еще пять минуточек, – мычит Ньютон в ключицу Германна, обнимая крепче, когда тот вдруг предпринимает попытку подняться с кровати. Будь его воля, он бы остался в постели как минимум на весь ближайший день, но Гайзлер с сожалением понимает, что такой расклад крайне маловероятен. И он почти может почувствовать на себе выжидающий взгляд Готтлиба. – Ну ладно-ладно…
И да, чувак, возвращаясь на несколько реплик назад – если бы мне предложили вернуться назад во времени и все пережить по новой, то я бы совершил те же самые ошибки, чтобы в конечном итоге мы бы с тобой оказались в одной постели.
– Примем душ вместе? – непринужденно следом предлагает Гайзлер, садясь на постели и внимательный глядя на Германна, который в этот момент едва ли не путается в простыне и в собственных ногах, а затем выпаливает в ответ на красноречиво возмущенный и смущенный одновременно взгляд Готтлиба: – В целях экономии воды, конечно же!
Они все-таки умудряются опоздать на брифинг.
Ну, как опоздать… Если для Ньютона задержаться на пять минут не кажется чем-то критичным, то для Германна это едва ли не величайшая трагедия в жизни
Чувак, это всего лишь пять минут, никто ведь не умер из-за нашего опоздания!
К этому моменту Гайзлер уже сам успел чего только не передумать на предмет этой внезапно нарисовавшейся конференции. Что вообще она будет из себя представлять? Что от нее ждать? Или лучше не ждать ничего? Им надо как-то готовиться к ней? Придумать речь? Отрепетировать выступление?..
Он почти может почувствовать, как Германн в их голове тихонько шикает, обрывая этот суматошный поток мыслей. Ньютон чуть хмурится, глядя в сторону Готтлиба, а затем, прочистив горло, все же решается спросить то, что мучило его особенно сильно все это время.
– И почему мне кажется, что если мы туда заявимся, то в итоге это будет похоже на выступление перед чуваками из ООН? Твой старик там случайно не нарисуется в самый неожиданный момент? – нервно хмыкает Ньютон, глядя на Германна и запоздало думая о том, что это была не очень удачная шутка. Тем более, что в каждой шутке есть только доля шутки…
Да нет, стоп, ерунда какая – Ларс Готтлиб, может, та еще зараза, но он совершенно точно не вездесущ. Уж ему-то точно нигде не нужна какая-то там научная конференция в какой-то там Филадельфии, пусть даже та и касается Кей-науки непосредственно.
Как он и предполагал, шутка не особо зашла – особенно, если судить по едва ли не искрящему молниями взгляду маршала, который заставляет Ньютона почти натурально закашляться.
– Нет, приятель, уж вот к чему, а к ООН это не имеет никакого отношения, – подает голос Тендо. – Организатор конференции – Пенсильванский университет, входит в Лигу Плюща и все в этом роде. Чисто исследовательский интерес – разобраться в том, что мир вообще на данный момент знает о новейших разработках науки и техники нашей отрасли, ну и, собственно, как это все в дальнейшем повлияет на мир…
– Ну и нас там, судя по всему, никто там особо не ждет, да? Нас вообще туда не звали, я так понимаю, – с сомнением произносит Ньютон, а потом следом добавляет, взмахнув рукой: – Нет, вы не подумайте, пробираться без приглашения на вечеринку мне не впервой, главное – пройти фейс-контроль. Но, я думаю, местные вышибалы не вышвырнут нас взашей – мы же, черт возьми, и есть Кей-наука, как бы выпендрежно это ни звучало!
Наверное, рефлексия - неотъемлемая часть человеческой природы, он не знает наверняка, он не психолог. Но слушая мыслепоток Ньютона, гениального, светлого, энергичного, вечно рвущегося в бой маленького учёного, прячущего под всей этой бравадой своё истинное, куда менее воинственное, куда более уязвимое лицо, он думает именно так.
Рефлексия, сожаление, страсть к фантазиям на тему сослагательного наклонения, вечные попытки вообразить все возможные "если" и "вдруг" и "что было бы". Варианты собственной жизни, раскладываемые перед мысленным взором, точно научные теории, гипотезы, отчаянно требующие доказательства, но обречённые остаться без него. Ничем не подкреплённая вера в существование Мультивселенной и бесконечный поиск возможности заглянуть в неё хоть одним глазком, проследить вариации, чтобы знать, знать, знать, поступил ли ты правильно, вышло ли оно так, как хотелось, как должно было? невероятная по своей глупости и неосмотрительности уверенность в том, что среди всех этих вариаций Альфа это именно ты...
Каждый из них сожалеет о чём-то.
Каждый, скорее всего, хотел исправить пару вещей тут или там. Написать наконец именно это, отправить наконец то самое письмо, презирая страх, страх быть отвергнутым, страх потерять, страх остаться снова в густом вакууме абсолютного одиночества, когда единственный голос-маяк на другом конце земного шара затихнет, напуганный парой полных надежд слов. Тем ироничнее и тем, наверное, показательнее то, что он в итоге остался в нём как минимум на следующие три года, хотя так ничего и не написал, так и сказал лично, неожиданно понимая, что его не стали бы даже слушать.
Старая боль ворочается внутри, растекаясь по венам. Германн не жалеет больше ни о чём - всё остальное в его математически выверенной, разложенной по полочкам сначала дотошным отцом, а затем им самим жизни было правильным. Он не мог изменить взаимоотношений их семьи - здесь ничего от его решений, слов и действий не зависело, он уже пришёл в устоявшуюся замкнутую систему, изменить которую изнутри такой маленькой переменной, как он, было не под силу, и он потому стал константой тоже. Весь его жизненный путь был таким, предопределённым, конкретным, просчитанным и предсказанным. Пока не появились кайдзю.
И тогда посыпалось всё. Вся его жизнь, все его планы, а затем и он сам.
Германн против воли смотрит в сторону трости, но спокойно, привычно. Она - часть его, точно такая же как мел, как математика, как рубашки, застёгнутые до самого верха, жилеты и дурацкие штаны (он сам знает, что они дурацкие, но какой у него выбор?), как код и страсть к звёздам, как... как Ньютон. Ньютон, который ворвался в его жизнь вместе с кайдзю, который принёс в неё хаос, который научил его чувствам, страхам и ошибкам, которые Германн вдруг начал совершать одну за другой. Егери. Егери и все первые годы их использования, вот здесь он бы тоже кое-что поменял, но он всего лишь человек (откуда вдруг это?) и не он один над всем этим работал, строго говоря, вообще не он тогда их проектировал. Все эти жертвы.. они были лишь отчасти на его совести, но и это он бы поменял. Если бы мог. Возможно, где-то...
У него в жизни не так много возможных разветвлений, как у Ньютона. Не так много мест, в которых он мог бы остановиться и сказать "а что было бы, если?" Но так уж сложилось, что у него всё куда более линейно, и он - всего лишь одно из сотен "бы" в личной хронологии биолога. Это ничего. В Мультивселенной всё возможно.
- У него дислексия, да? - тихонько спрашивает Германн, мягко проводя ладонью по плечу Ньютона и глядя куда-то в пространство перед собой. И вас у обоих СДВГ, только у него сильнее и никто им не занимался, поэтому проблемы с речью и чтением так и сохранились? - Это.. это очень мило.
Он имеет в виду прозвище. Когда это Нут-Нут сорвалось с его губ, он даже не задумался. Глупое, идиотское, бессмысленное, как сказал бы Ларс, презирающий подобные явления во взаимоотношениях, полное привязанности и любви, если судить по лицу Чарли и мягкости его голоса, когда он это произносил. Германн думает о том, сколько раз он игнорировал просьбы Гайзлера звать его Ньютом, сколько раз он огрызался, отнекивался, пропускал мимо ушей и иногда даже бросался в ответ какими-нибудь пустыми оскорблениями. Ларс слишком хорошо его выдрессировал почти превратив в свою точную копию. У него никогда не было прозвищ, даже семейных, даже когда мама ещё была жива. Максимум, что ему досталось от Карлы, было "Ха" - произношение первой буквы его имени в немецком алфавите - но сам он к идее так и не оттаял. Но это "Нут-Нут" и то, как Чарли искренне радуется, произнося его даже в более взрослом возрасте, как тепло становится внутри у Ньютона в этот момент, заставляет математика улыбнуться, пусть и слегка грустно, пусть и с тоской.
Одно совершенно точно - Чарли заслуживает лучшего.
- Я тоже не прочь ещё отдохнуть, но у нас с тобой всё ещё есть обязанности, - нравоучительно отзывается он на импровизированное нытьё, а потом снова краснеет на реплике про постель и следующим сразу за ней предложением принять совместный душ. Интересно, пройдёт ли подобная реакция хоть когда-нибудь? - Экономии воды, конечно!
Ньютон таращит глаза и разевает рот, принимая оскорблённый в лучших чувствах вид, но почти сразу меняется в лице и хихикает, сначала пихая Готтлиба в плечо, а после соскакивая с кровати и протягивая ему руку. Душ они всё же принимают вместе, больше времени просто обнимаясь и целуясь под струями воды, потому что не касаться друг друга странно, почти неправильно, потому что у них за плечами почти 11 лет отсутствия таких прикосновений, которые надо наверстать. И поэтому они всё же - разумеется - опаздывают.
Сплюнь, Ньютон, и больше никогда не используй эту метафору, пожалуйста. Из-за моих предыдущих опозданий и так умерло слишком много людей.
Коротко извинившись, они пробираются на свои места под аккомпанемент шепотков со стороны рейнджеров Мори и Беккета, Тендо знающе лыбится со своего месте, провожая их взглядом. Стыд-то какой, господи. Маршал Хансен прочищает горло и начинает.
Когда Ньютон упоминает отца, Германн морщится и стискивает трость. Вот обязательно? Обязательно тебе каждый раз? Только он перестал думать об этом. Даже на мгновение не задумался о том, что Ларс может быть причастен или может заявиться на подобное сборище, тем более без приглашения - а список этих самых приглашённых лежит как раз перед ним на столе и отвратительно сверкает добрым десятком знакомых фамилий - потому что такое было бы просто ниже его богоподобного достоинства. И вот опять.
- ООН не имеет к проведению конференции никакого отношения и вас не ждали, - утвердительно кивает Хансен, но особенно подчёркивает использованное им прошедшее время. - Тем не менее, в комитете обеспокоены подобной перспективой и её возможными последствиями, поэтому, в том числе доктором Готтлибом-старшим нам было рекомендовано вмешаться. - Он коротко смотрит на Готтлиба-младшего и удовлетворяется тем, что видит понимание на его лице. - Тем более, что вы явно узнаёте имена коллег, доктор.
- Шестеро из десяти выступающих это бывшие научные сотрудники PPDC, - на всякий случай поясняет для остальных Тендо, обращая внимание на несколько следующих страниц в разданных всем присутствующим папках. - Четверо из них - непосредственные коллеги либо доктора Готтлиба, либо обоих наших учёных.
- Они давно отошли от дел, - подаёт голос Германн, не спросив, правда, разрешения. - Они когда-то были неплохими специалистами, хотя, мистер Ву больше ассистент, но при текущем раскладе это самое лучшее, что у них есть. Те крупицы знаний, что сообщается официально, то, что выходило в подкастах и скармливалось общественности, смогут объединить в нечто понимаемое только люди вроде Ву, - он замолкает и секунд пятнадцать просто двигает по столу папку. - Они не знают и не смогут рассказать ничего такого маршал, я вас уверяю.
- Мы согласны, доктор Готтлиб, - вновь кивает Геркулес, переводя взгляд с него на Гайзлера и обратно. - И всё же ваше присутствие важно и обязательно. Вы уже включены в состав участников как специальные гости без предусмотренного выступления. Хотя, - спешит добавить он, когда видит, как оба учёных заметно расслабились, - организатором удалось выторговать ваше участие в Q&A, так что имейте в виду режим секретности и подписанные вами соглашения. Но самое главное - руководствуйтесь здравым смыслом, и это я к вам обращаюсь, доктор Гайзлер, - он сурово смотрит на Ньютона, не стараясь при этом выглядеть слишком устрашающе.
- Маршал, - вдруг заговаривает Райли, то ли желая слегка разрядить слегка напряжённую обстановку, то ли только сейчас окончательно формулируя для себя мысль, - учитывая.. ситуацию, сложившуюся в обществе, особенно, особенно что касается сторонников культа Зверя и тех, для кого спасение мира и устранение угрозы оказалось не совсем приятной неожиданностью... - длинные сложные речи никогда не были его коньком, и рейнджер слегка хмурится, морща затем нос и глядя в сторону Мако в поисках поддержки. Может, ему всё же стоило доверить ей возможность высказаться? - Что я хочу сказать. Вы не думали о том, что это может быть ловушкой с целью выманить Гайзлера и Готтлиба из защитного периметра Шаттердома?
- Да, конечно, - Хансен выпрямляется и смотрит на него совсем чуть свысока. - У нас была и такая мысль, поэтому они поедут не вдвоём, а в сопровождении офицеров Корпуса.
Отредактировано Hermann Gottlieb (25.06.18 02:53)
И Ньютон потихоньку начинает чувствовать все более и более обостряющуюся нервозность по мере того, как выясняется все больше интересного обо всей этой конференции. И пускай она – вроде как – не будет похожа на в какой-то степени даже чудовищное выступление перед комиссией ООН (хоть все в конечном итоге и закончилось в их пользу), однако Гайзлер все равно ощущает нарастающую тревожность, из-за которой у него начинает дергаться нога.
В любом случае, это ответственность. И, так или иначе, но они с Германном будут представлять PPDC – будут самым что ни на есть олицетворением Кей-Науки. Да, у них не будет полноценного выступления – и на секунду этот факт даже отчасти обнадеживает. Но когда Хансен упоминает Q&A, в котором им все же предстоит поучаствовать, Ньютону становится еще более нервозно, чем было до этого.
В какой-то степени выступление с докладом легче (хоть и требует некоторой подготовки), так как существует куда меньшая вероятность того, что что-нибудь пойдет не так. Конечно, в конце выступления какое-то время отводится на вопросы из зала, но обычно это дело бывает строго регламентировано. А тут – одни вопросы на протяжении как минимум часа. Вопросы, к которым и не подготовиться особо – и можно только гипотетически предположить, что именно у них будут спрашивать. Но, как известно, человеческая изобретательность не знает границ – а, тем более, если среди местной публики будут их с Германном бывшие коллеги…
С некоторыми из них Гайзлер в свое время распрощался на не особо радужной ноте. Совсем не на радужной ноте, если быть честным до конца. Так что Ньютон теперь потенциально ждет от любого из них какого-нибудь жутко каверзного вопроса, в ответ на который он обязательно ляпнет что-нибудь не то или, что еще хуже, спровоцирует скандал.
Хотя, может быть, он просто слишком драматизирует на этот счет – и на самом деле все пройдет тихо и мирно?
И, как будто услышав его мысли, маршал именно в этот момент кидает на Ньютона серьезный взгляд и говорит что-то про здравый смысл. Гайзлер с трудом заставляет себя не закатить глаза в ответ на эту ремарку, адресованную конкретно ему – и только лишь тихо вздыхает, поджимая губы и ковыряя пальцем уголок папки.
Ну, вообще-то мне не обязательно каждую секунду напоминать о том, что нужно говорить, а что не стоит, – обиженно транслирует Ньютон в их общее дрифт-пространство. Это моя далеко не первая конференция – я примерно представляю, как все происходит.
– Ловушка, значит? Просто блеск, – вполголоса произносит Гайзлер, вздергивая брови и обращая свой взгляд в сторону Германна. Кажется, что еще совсем немного – и его подкормленная страхами паранойя расцветет яркими красками.
При упоминании культистов Ньютон тут же напрягается, почти сразу же вспоминая разговор Германна со своим отцом, невольным слушателем которого он стал тогда.
В то раз он не то, чтобы очень уж сильно придал значение этим словам – немного было не до того, да и общий градус возмущения и злости слишком зашкаливал, чтобы как следует задуматься о реальной угрозе со стороны культистов.
А после он вспоминает ту свою вылазку в трущобы Гонконга – до того Ньютон только слышал о районе, образовавшемся вокруг скелета Реконера, а в тот раз ему представилась возможность увидеть его вживую.
Отчасти это напоминало кадры из какого-нибудь мрачного кино в жанре киберпанк – временами Гайзлеру казалось, что он попал в фильм Бегущий по лезвию, настолько все там было колоритно и атмосферно. А когда Ньютон собственными глазам увидел этот храм, возведенный в скелете Реконера, увидел эту толпу молящихся, поток которых ни на минуту не иссякал, ему стало по-настоящему жутко. Жутко от того, до каких крайностей может дойти человечество в своей жажде поклонения. За почти десять лет, прошедших с вторжения Реконера в 2016-ом году, мир обзавелся еще одним религиозным течением.
Кайдзю – верные служители бога, посланные им на землю за все человеческие грехи. А егери – лжепророки, препятствующие всеобщему благословенному спасению. Еще тогда все это казалось чем-то до невероятия диким – а если представить, что творится внутри этого течения сейчас, когда эти самые «лжепророки» в лице всего PPDC все-таки взяли верх и помешали спасению человечества от его же грехов, а ученые – непосредственно они с Германном – только лишь этому поспособствовали…
Ньютон чуть вздрагивает от холодка, пробежавшего вдоль позвоночника.
В какой именно момент люди стали представлять гораздо большую угрозу, чем кайдзю?
Или так было всегда?
– Ого, как все серьезно… – с нервным смешком отзывается Ньютон, в то же время думая о том, что, в общем-то, совсем не против, если к ним приставят телохранителей.
– Вынужденная мера предосторожности, доктор Гайзлер, – отвечает на это Хансен. – И поскольку все еще есть вероятность угрозы, мы совершенно точно не собираемся пренебрегать вашей с доктором Готтлибом безопасностью. Так или иначе, но вы все же далеко не последние люди в PPDC.
Ньютон делает глубокий вдох, думая о том, что, может быть, он и правда чересчур паникует раньше времени. Как и всегда, в принципе – но лучше уж подготовиться сразу, чтобы потом не ударило так сильно, разве нет?
И одновременно с этим он думает – вау, мы что, на самом деле настолько важные и ценные кадры? Потому что большую часть времени они особо и не задумывались об этом, так как были слишком заняты каждый своим делом – ради всеобщей пользы и конечной всеобщей победы, как бы против того ни выступали пресловутые культисты. Да и, по правде говоря, не только они…
Ньютон помнит то время, когда только поползли слухи о том, что в скором времени PPDC останется без какого-либо финансирования в принципе – когда ряды их научного отдела постепенно стали только все больше редеть.
Нас все равно рано или поздно распустят, так лучше уж с достоинством уйти самим, – говорили их бывшие коллеги, пакуя свои вещи – или же вовсе бросая все, как есть. А в ответ на это Ньютон лишь смотрел на них с нескрываемым разочарованием – потому что отказывался верить в то, что все действительно может закончиться вот так.
С каким достоинством?! Да вы убегаете как самые настоящие крысы! – воскликнул однажды в сердцах Ньютон, и по короткому взгляду Германна в его сторону он понял, что тот думает на этот счет точно так же.
И пускай некоторые в ТОК и относились к его исследованиям кайдзю с изрядной долей скептицизма и сомнения – но, так или иначе, вся та информация, которую Гайзлер скрупулезно собирал на кончике своего скальпеля, была бесценной и крайне важной. С дотошностью сапера он выискивал все самые слабые места кайдзю, чтобы в дальнейшем не бездумно фигачить по ним из пушек, а бить сразу и точно в цель.
И что бы случилось, если бы в конечном итоге он бы и сам поддался всеобщему порыву и…
Нет, вот о таком варианте развития событий ему даже не хочется лишний раз думать – даже не получается думать, потому что в принципе кажется чем-то диким и маловероятным. Даже в самые безнадежные времена у Гайзлера даже не возникало мысли, чтобы все бросить – а сейчас он тем более не собирается рефлексировать на эту тему.
Ньютон скашивает взгляд в сторону ладони Германна, сжимающей рукоять трости – и в этот момент ему настолько сильно хочется взять того за руку, что становится в буквальном смысле физически некомфортно от того, что приходится сдерживаться.
– В принципе, это самое основное, что стоит знать – там уже получится разобраться на месте, да и вам не впервой участвовать в подобном. Я имею в виду, научную конференцию, – обращаясь к ним с Германном, добавляет Тендо. – Вылет завтра в три пополудни…
– Самое главное теперь – не ляпнуть что-нибудь не то, – бормочет вполголоса Ньютон, взъерошивая волосы на затылке и поворачиваясь к Готтлибу. – И не попасться в лапы бешеным сектантам.
Всё это время Германн молча смотрит куда-то в стол, не видя, впрочем поверхности и почти не слушая произносимых вслух слов, скорее он сосредотачивается на чём-то внутреннем, своём и Ньютона. Слушает его мысли и ощущения, сначала про конференции и возмущение в сторону Хансена, позволяя в ответ обронить лишь короткое Ты же хотел быть рок-звездой? Вот и наслаждайся. Потом - про культистов и это воспоминание о походе в райончик, где промышлял Ганнибал Чау. Германн до сих пор толком не может понять, как так вышло. Как вышло, что он не сказал тогда вообще ничего - неужели так был напуган взрывом обычно катастрофически спокойного Стакера Пентекоста, что побоялся и слово вставить? Как он отпустил тогда Ньютона совсем одного? Не хотел висеть у него на шее обузой, неизбежно замедляя и мешаясь в процессе комментариями, которые совершенно точно не смог бы сдержать, даже тогда? Не смог же перед маршалом после проклятого дрифта...
А после - мысли об их месте в структуре ТОК
- И это - ваш исследовательский отдел? |
и воспоминания о финальных днях Кей-Науки как самостоятельного, полноценного подразделения. Слова маршала донеслись до него эхом через весь коридор в самый последний момент перед закрытием дверей лифта. Вряд ли Ньютон заметил, вряд ли Ньютон запомнил, вряд ли Ньютону вообще было дело до подобных комментариев как этого "парня", рейнджера Беккета, так и слов Пентекоста - он никогда не страдал приступами симпатии к вышестоящим офицерам, Германн же почувствовал некий укол. Гордости? Самолюбия? Чего-то ещё? Тогда не было ни времени, ни сил разбираться - перед ними лежала совсем другая задача, а время на её решение, словно песок, стремительно утекало меж пальцев.
Сейчас ощущение возвращается с новой силой, и вместо беспрецедентного, абсолютного уровня причастности, неотъемлемости, чуть ли не собственного единения с PPDC, которое он дополнительно продемонстрировал с месяц назад во время заседания комиссии ООН, он ощущает полную отрешённость, обособленность. Он вдруг чувствует себя проблемой, которую приходится решать всему Корпусу. Когда все ушли - и это воспоминание тоже "участливо" подбрасывает Ньютон, - он остался. Остался, потому что больше некому было, потому что он верил - будь всё проклято - в идею и в свою ответственность до конца, потому что никакая Стена никакой Жизни не могла остановить кайдзю, потому что Разлом нужно было закрыть и больше никому он не мог это доверить.
Каждый день он просыпался в страхе.
Страхе, что опоздал, что ошибся, что происчитался.
Каждый день он просыпался в ожидании очередного уведомления об уходе, молча оставленного у него на столе, очередного опустевшего рабочего места, очередной потери в его собственных рядах.
Каждый день он просыпался в мыслях о том, что следующее уведомление будет подписано Доктор (х6) Ньютон Гайзлер. U burn in hell, Herms, x0x0
Каждый день он переступал через себя, через свои страхи, через свою гордость, через мысли о том, что этот день будет просто следующей пыткой в череде многих, что его голос и сегодня не услышит никто.
Каждый день на протяжении пяти лет.
Чтобы в конце концов, когда до момента истины останется всего ничего, услышать "И это - ваш исследовательский отдел?"
- Как будто вам не всё равно, мистер Бэккет, ловушка это или нет, - бубнит он себе под нос, не отрывая взгляда от гладкой поверхности стола.
Но в помещении в этот момент так тихо, что Райли вздрагивает и бросает на математика быстрый испуганный взгляд. Он не знает, зачем это сказал, он вообще не уверен, что собирался, скорее это была просто очередная болезненная мысль, вырвавшаяся наружу. Германн закрывает глаза и берёт Ньютона за руку, сцепляя их пальцы в замок, а потом укладывая себе на колено. Да, у него есть правило относительно публичных проявлений чувств, но это не столько проявление чувств, сколько отчаянная необходимость почувствовать его и заземлить себя, иначе - он просто знает - обида заполнит его до краёв и перекинется на Гайзлера тоже, ведь одним из самых больших источников фрустрации за эти самые пять лет был как раз он.
- Доктор Готтлиб.. - он слышит голос Мако, тихий и то ли предупреждающий, то ли наоборот, полный опасения, но Германн тут же мотает головой, не давая ей договорить.
- Говорите, нас не ждали, но как только ТОК вмешался и настоял, организаторы выторговали Q&A? - математик открывает глаза и смотрит прямо на маршала Хансена с явным намёком и, возможно, лёгким осуждением.
- Ещё больше причин думать о вероятной ловушке, - Геркулес спокойно выдерживает его взгляд, явно довольный тем, что тематику Райли не стали развивать.
Если какая-либо проблема здесь и существует, она подлежит решению в ином порядке в другое время, но явно не сейчас. Тендо заметно выдыхает и прячется в ладонях, чтобы никому не было видно выражение его лица, сам Райли тоже расслабляет плечи и виновато смотрит в сторону Мако, которая продолжает упрямо и чуть хмуро изучать Готтлиба.
- При всём уважении, маршал, - Германн прочищает горло. - Вы думаете, что, если это действительно ловушка, сталь серьёзно организованная, что в ней участвует Пенсильванский университет и приличная часть научного сообщества, то сопровождения из числа офицеров Корпуса будет достаточно? Не поймите меня превратно, но сколько раз в кино было показано, что подобные планы всегда оканчиваются провалом тех, кто спокойно идёт в ловушку, полагая, что справится?
- При всём уважении, доктор, - в тон ему отвечает Хансен. - Это не кино. В реальной жизни действуют слегка иные законы и удивительным образом принцип "предупреждён, значит, вооружён" действительно работает. С вами отправятся не просто какие-то безмозглые мышцы, но опытные офицеры. Действительно опытные, - он смотрит внимательно и многозначительно, потому что где-то в процессе Германн фыркает и едва не закатывает глаза. - Я бы отправил с вами Кайдановских, но они скорее всего привлекут слишком много дополнительного внимания, которое только затруднит их действия в случае чего. - Геркулес встаёт со своего места, давая понять, что брифинг окончен и все остальные возможные вопросы будут решаться в частном порядке. - Доктор Готтлиб.. Германн. Когда-то Корпус доверился вам полностью. Что бы ни происходило между вами и каждым представителем ТОК в отдельности, мы все зависели от вас и вашей работы, даже не осознавая этого. Доверьтесь теперь и вы Корпусу, и обещаю - хоть и знаю, что вы считаете подобное враньём - он вас не подведёт.
Отредактировано Hermann Gottlieb (18.06.18 01:58)
Такими темпами я скорее буду чувствовать себя как Уитни Хьюстон в фильме Телохранитель, а не как рок-звезда.
На секунду Ньютон хмуро косится в сторону Германна, всеми силами показывая невпечатленность этой его ремаркой.
Хотя, возможно, ему бы и стоило чувствовать себя настоящей рок-звездой – как-никак, но они на этой конференции будут выступать как самые настоящие приглашенные эксперты (хоть это приглашение и пришлось выцепить практически в самую последнюю минуту, но это уже незначительные детали). Но все равно внутри ворочается прилипчивая паранойя, которая с каждой секундой становится все более навязчивой.
Да и, ко всему прочему, волнения добавляет и предстоящая встреча с Чарли…
– Да, у него дислексия… Но это вовсе не значит, что Чарли тупой или что-нибудь в этом роде. Вовсе нет! Он очень умный, круто разбирается в технике, между прочим, – спустя некоторое время продолжает Ньютон прерванный разговор, пока они с Германом идут в сторону зала для совещаний. – Чарли просто… Иначе воспринимает информацию, ему легче делать это с помощью картинок. Ну, знаешь, как египетские иероглифы? Мы в детстве иногда бывало писали друг другу письма и общались как раз с помощью символов. Как хорошо, что сейчас у нас есть интернет и эмодзи!
Гайзлер смеется, глядя на Германна, а тот неопределенно хмыкает, улыбаясь в ответ.
И хоть Ньютон и знает, что тому не составит особого труда узнать все о Чарли самому – стоит только чуть глубже порыться в их общем дрифт-пространстве – но отчего-то сейчас ему хочется именно рассказывать о нем вслух, спустя все те годы, на протяжении которых Гайзлер умалчивал о брате.– И, вообще-то, Чарли это его настоящее имя. Чарльз Шварц – чем тебе не нравится? Это же почти как Чарльз Дарвин, на минуточку!
Определенно, Чарли заслуживает лучшего.
И в этом потоке ощущений Ньютон не сразу понимает, что следующую свою фразу Германн произнес не в их дрифт-поток, а вслух.
Воу, чувак, будь я на месте мистера Бэккета, то уже бы спрятался под стол, – тихо фыркнув, думает Гайзлер, а затем запоздало замечает слегка изменившуюся атмосферу в помещении.
Райли действительно выглядит так, словно он всеми силами хочет исчезнуть из этой жизни – и Ньютон открывает было рот, чтобы что-нибудь сказать, но тут же давится воздухом.
Потому что Германн вдруг берет его за руку, и Гайзлеру кажется, будто бы его насквозь прошивает током.
Супер-неожиданно. Супер-приятно. Супер-не-в-правилах-доктора-Готтлиба.
Ньютон едва ли не подскакивает на стуле, а после сжимает ладонь Германна в ответ, делая медленный вдох. Ему требуется некоторое время, чтобы собрать мысли в кучу, а затем он осторожно скашивает взгляд – сначала в сторону их сцепленных рук, а после в сторону самого Готтлиба. Это вообще точно его Германн сидит рядом?
Да, это действительно он.
Это прикосновение – не только для того, чтобы просто подержаться за руки. Это прикосновение – для того, чтобы не затеряться в круговерти собственных мыслей и эмоций, а Ньютон ясно чувствует, как все внутри Германна едва ли не бурлит, как вода в закипающем чайнике. Он скоро начнет плеваться кипятком с носика.
И на пару мгновений Гайзлер поворачивается к Готтлибу, обводя взглядом его напряженный профиль и скользя большим пальцем по коже, словно лишний раз напоминая – хэй, я здесь, не забывай об этом, слышишь?
Германн не забывает об этом – не забывает ни на секунду, и Ньютону кажется, что именно это и придает тому еще большей уверенности и… суровости? Суровости по отношению не к кому-нибудь рандомному – даже не к нему самому, что было бы привычно – а по отношению к офицерскому составу ТОКа.
Гайзлер чувствует, что готов расцеловать Германна прямо здесь и сейчас, наплевав на публику и на то, что сейчас вообще не подходящее для этого время.
Потому что такой Германн ему нереально нравится.
И Ньютон смотрит на Готтлиба во все глаза, сжимая его ладонь, и думает о том, куда же делся тот Германн, который отдавал всем честь направо и налево. Как же это бесило каждый раз!
Что ты делаешь?! Ты выглядишь, как идиот, опусти руку! Ты не офицер и не обязан никому отдавать честь.
Гайзлер помнит, как произнес это после той короткой, но весьма показательной стычки с Райли – а дальше как будто бы все шло по нарастающей.
Брифинг, сомнение, скепсис, неверие, неверие, неверие.
Неверие даже после того, как у него на самом деле все получилось. Тогда Ньютон нехило так взорвался – потому что какого черта, Германн? Я всего десять минут назад дергался тут на полу в конвульсиях, видел Антивселенную своими собственными глазами, а ты все равно утверждаешь, что это невозможно?
Но потом, раздумывая над этим снова и снова, Гайзлер понял, что, скорее всего, отреагировал бы точно так же, будь он на месте Готтлиба.
Он и сам не мог до конца поверить в то, что увидел тогда, по ту сторону мозга Мутавора.
Не мог поверить, что после такого трипа ему удалось отделаться относительно малой кровью.
Что ему действительно удалось узнать нечто важное.
А потом…
Чувак, это было то самое вынужденное разделение… Ты нужен был там, чтобы мониторить общую обстановку и состояние егерей – кто бы еще следил за всем этим, если бы с нами обоими что-нибудь случилось во время нападения Отачи? А меня оказалось не так-то просто прихлопнуть, как видишь. Все случилось так, как случилось… И да, чувак, после того, как ты упомянул фильмы, ты просто больше не сможешь жаловаться на то, что я постоянно вставляю отсылки на поп-культуру! Я определенно очень положительно на тебя влияю.
– Да, и один из таких законов это небезызвестный закон Мерфи. Ну, знаете – все, что может пойти не так, обязательно пойдет не так, – выпаливает Ньютон, пожимая плечами. На несколько секунд вокруг замирает звенящая тишина, от которой становится еще более некомфортно, чем было до этого – и Гайзлер торопливо добавляет: – Не то, чтобы я очень сильно в него верил, но всякое может быть, сами понимаете. Я привык надеяться на лучшее, но потенциально готовиться к худшему – так спокойнее, знаете ли.
Ньютону действительно хочется верить, что все пройдет тихо и мирно – а угроза возможной ловушки это всего лишь происки всеобщего приступа обострившейся паранойи.
– Именно поэтому, доктор Гайзлер, наши офицеры сделают все возможное, чтобы лишний раз доказать несостоятельность всяких сомнительных законов, – безапелляционно резюмирует Хансен, уже направляясь к выходу из зала и оставляя Ньютона с возмущенно вздернутыми бровями.
– Всю информацию по точному времени вылета вышлю чуть позже, – добавляет Тендо, попутно ковыряясь в планшете, а после кидает взгляд в сторону Готтлиба и Гайзлера, многозначительно улыбаясь: – А пока можете паковать чемоданы.
Некоторое время они так и сидят, все еще не размыкая ладони – словно не в силах разорвать контакт. К этому моменту в зале уже никого не остается – кроме них двоих и неутихающего невидимого дрифт-потока вокруг.
– Ну… – медленно начинает Ньютон, глядя куда в пространство застывшим взглядом и поглаживая большим пальцем ладонь Германна. – По крайней мере, им до нас не все равно. Хотя, с другой стороны, еще бы – мы одни на миллион, где еще найти таких крышесносных специалистов в своих областях, не так ли? – он поворачивается к Готтлибу и добавляет с усмешкой: – Да, чувак, я сегодня крайне скромен!
Хэй, как ты? Я знаю, что могу и сам все почувствовать, но неплохо бы поговорить об этом, как считаешь? Если хочешь, конечно.
Положительно... Даже в голове или в общем пространстве, или на тонких нитях нейронной связи - где именно оно там располагается - его голос звучит глухо и почти безжизненно. Ты только что сам спрашивал себя, я ли сижу рядом с тобой, и теперь говоришь, что это положительно?
Когда все уходят, Германн какое-то время всё ещё невидяще смотрит на раскрытую перед ним папку, а потом с силой выдыхает через нос, выпускает руку Ньютона и практически укладывается на стол. Согнув руки в локтях, он упирает лоб в плечи и накрывает голову обеими ладонями, будто прячется.
Нестабильно, - коротко отзывается он, всё ещё не используя голосовые связки, потому что сейчас это будет ещё и неудобно. Я нестабилен, Ньютон, вплоть до состояния, когда я не понимаю, я это или нет. Я никогда раньше не позволял себе разговаривать ни с рейнджерами, ни с маршалом подобным образом. В сотый раз: Хансен не Пентекост, но это не оправдывает моего неуважения и инсубординации.
Он знает - чувствует - что биологу нравится эта девиация, настолько, что он едва сдерживался от внешнего выражения этой радости, но самому Германну от этого не легче. Изменение в ядре личности слишком яркое, особенно если рассматривать его совместно со всеми остальными. Оно требует адаптации, понимания, принятия или стабилизации - рано или поздно люди перестанут списывать странности в его поведении на стресс и необычность обстоятельств и ему придётся объясняться или отвечать. Если бы он ещё мог объяснить это самому себе... Неужели действительно столь сильно сказывается влияние личности Ньютона? Всего-то через один только дрифт, пусть и затянувшийся, пусть и планирующий остаться с ними на всю жизнь? Все эти слова про кино (кино, правда, Готтлиб?), вся эта несдержанность и раздражительность, эти руки.
Такой Германн ему нереально нравится.
Что же происходит тогда всё остальное время, потому что Германн на самом деле (когда-то был?) другой? Что из происходящего сейчас реально, а что надумано? Что вызвано искусственной близостью? Дрифтом во имя спасения человечества, который в итоге насильно столкнул их лбами, да так и оставил без возможности разъединиться?
|
- Есть причины... по которым я окружаю себя правилами, - тихим, совсем едва дрожащим голосом произносит Готтлиб, слегка выпрямляясь и опуская руки на стол, чтобы переплести собственные пальцы. - Правила - единственное, что можно противопоставить хаотичности жизни, бессмысленности большей части всего происходящего, единственное, что помогает упорядочить её и установить хоть какой-то контроль.
Когда-то у Германна совершенно точно был огромнейший пунктик на контроль, и когда последний ускользал из его пальцев благодаря упрямо и целенаправленно игнорировавшим его простейшие, хоть и строгие правила окружающим, он едва не паниковал и не впадал в ступор. Годы общения с Гайзлером ослабили эту зависимость, ведь Ньютон был полной противоположностью порядку и контролю - он не просто не признавал его, он считал чуть ли не своим долгом атаковать оный каждый раз, когда тот попадался ему на глаза.
- Публичное выражение чувств, - медленно произносит математик в пустое пространство комнаты для брифингов. - Когда об этом говорят, прежде всего имеют в виду чувство привязанности, выражающееся в прикосновениях, жестах, взглядах, словах. Скажи мне, Ньютон, за всё время ты хотя бы раз видел, чтобы кто-то пытался или хотел выразить привязанность по отношению ко мне? Помимо совершенно очевидной твоей собственной неспособности держать руки и комментарии при себе - это больше было похоже на преследование и буллинг, потому что ты знал, как тяжело я это переношу, хоть и не мог знать, почему.
Жестокость и жёсткость человеческих прикосновений Германн выучил очень рано. Ларс не был садистом и не поощрял физического наказания детей, но все те разы, что он "одаривал" их редким телесным контактом были не из приятных. Они были холодными, лишёнными даже намёка на положительные эмоции: Готтлиб-старший касался своих детей так же, как он касался рабочих инструментов, как держал ручку, как пожимал руку коллегам - профессионально, по-деловому, отстранённо.
Контакты между самими детьми были чуть другими, но их не хватало - всего, что успела в этом плане дать им мать, было недостаточно, чтобы они поняли важность таких простых вещей и всю их целительную для человеческой души силу. Порой они старались, даже Дитрих, на которого пришлась основная нагрузка чудесного характера их отца, но всё равно не могли компенсировать друг другу недостачу. Германн смутно ощущал нехватку чего-то важного, особенно, когда рука матери перестала поглаживать и разделять на пряди его волосы перед сном. Ощущал, но не понимал, чего именно ему так отчаянно не хватает - матери, её присутствия, её голоса, её рук или просто человеческого тепла, дарованного ему кем-то неравнодушным, кем-то, кто бы видел его самого, а не...
Иногда его кожа горела от жажды подобного контакта, становясь болезненно чувствительной под всей это одеждой, но самый тесный и эмоциональный телесный контакт, что он получал, были тычки и побои в школе. Это были синяки на ногах, выкрученные от попыток затолкать его в шкафчик руки, воспалённая кожа на запястьях. Так он выучил, что наличие контакта может приносить куда большую боль и урон, нежели его отсутствие, а потому проще, лучше и безопаснее свести его на нет. Разбитый нос и пропитанная кровью очередная рубашка куда хуже сожаления.
Итак, физический контакт. Рука на плече, короткое прикосновение к запястью, полуобъятие или полноценный, крепкий его вариант, мягкая улыбка. Поцелуи - но только платонические, скажем, когда Карла целовала его в щёку или Дитрих, пытаясь заменить мать, касался губами его лба перед сном - потому что кому бы ещё пришло бы в голову целовать Германна Готтлиба, этого маленького гремлина с большими ушами и дурацким лицом? От всего этого стоило избавиться, это стоило отсечь как сентиментальную слабость, возможность противостоять которой, среди прочего, отличает настоящего профессионала своего дела от неспособного концентрироваться на задаче, просто делающего вид дилетанта.
Возможно, отчасти из-за этого тактильные ощущения становятся для него наиболее острыми - он любит ощупывать модели ракет, самолётов, а затем и Егерей, разбирать их, узнавая и выучивая на ощупь каждую деталь. Ему нравится ощущение клавиш - инструментов и клавиатур - под пальцами, как те реагируют на нажатия, как скользят под ними, как отзываются ему одному. Ему нравится мягкость свитеров и упрямство пуговиц, нравится гладкая поверхность мела, оставляющая после себя на пальцах тонким слоем пыль. А если держать его слишком долго, часами выписывая уравнения и формулы, пыль покроет всю кожу, забивая поры и притупляя ощущения.
Иногда он хотел чего-то такого - потерять это чувство, способность к тактильному ощущению по всему телу, он знал, что такое возможно. К сожалению, правда, это состояние считалось расстройством и знаменовало собой кучу проблем.
- Я знаю, что у тебя было множество похожих проблем, - Германн вздыхает, всё ещё не в состоянии взглянуть на Ньютона, хотя, да, он ни на мгновение не забывает, что тот рядом, он чувствует его присутствие не только телом, но и разумом. - Просто ты привык решать их иначе, агрессивно, выворачиваясь наизнанку и цепляясь ко всему и всем. Я же закрываюсь, пряча всё внутри и встречая жизнь чётко выбранным мной самим, определённым и выстроенным в соответствии с конкретными расчётами фасадом, который так тебя бесил, который тебе так нравилось рушить, подобно Мутавору, проламывающему Стену Жизни. И сейчас он наконец обваливается. Этот фасад, - он всё же расправляет плечи и тянется за тростью, чтобы встать и последовать совету Тендо, приступая к сборам. Выпрямившись и навалившись на трость, он закрывает свою папку и отодвигает её в сторону Ньютона с определённым намёком, а затем протягивает ему свободную руку. - Я был бы признателен, если бы ты не радовался этому процессу настолько открыто.
Отредактировано Hermann Gottlieb (19.06.18 13:02)
Германн вдруг отпускает ладонь Ньютона, и он запоздало пытается сжать пальцы, но лишь цепляется ими за воздух.
Он бы сказал, что в помещении вдруг стало катастрофически тихо – но на самом деле, нет. Теперь тихо никогда не бывает – практически постоянно между ними белым шумом шелестит их с Германном дрифт-поток.
И сейчас он какой-то беспокойный, слегка рваный – будто с периодическими мелькающими помехами в эфире. И Ньютон не может толком определить, чьи именно эти помехи, чье именно беспокойство и тревожность. Хотя, наверное, сейчас и нет никакой принципиальной разницы – потому что все мысли и чувства теперь поделены между ними практически в равных количествах и пропорциях
Практически.
Ну, чувак, не то, чтобы ты накричал на него или послал нахер… На самом деле, все было более или менее сдержано, знаешь.
Тем не менее, Ньютон ясно понимает, что даже это в понимании Германна Готтлиба огромное отклонение от его привычной нормы. И некоторое время назад он бы ни за что не позволил себе подобное – Германн скорее провалился бы под землю, чем позволил бы говорить с маршалом в подобном тоне.
Гайзлер отчетливо чувствует, как Готтлиба едва ли не разрывает изнутри на части – чувствует это так, как если бы его самого так выворачивало наизнанку.
Просто Ньютон слишком хорошо знает это состояние – невольно привыкнешь к такому за тридцать пять лет своей жизни.
Часто он чувствует себя как судорожно дергающаяся стрелка на счетчике Гейгера. Все показатели зашкаливают, делений катастрофически не хватает – как и не хватает границ собственного тела, чтобы вытерпеть и вынести самого себя.
Раньше все это ощущалось куда тяжелее – и порой все в буквальном смысле пестрило какими-то совершенно невозможными, до тошноты яркими красками. Это напоминало не просто быстро сменяющиеся картинки в калейдоскопе, нет – скорее, как если бы выковырять из этого самого калейдоскопа все стеклышки, разбросать их по полу и потом безуспешно пытаться собрать это все воедино. И таким был почти каждый день Ньютона – из раза в раз собирать стеклышки снова и снова и из раза в раз собирать нечто совершенно новое, абсолютно не похожее на то, что он собирал в предыдущий раз.
Звучит интересно и интригующе, но на деле это ощущалось совершенно не так. Потому что сколько бы он ни собирал эти стеклышки, в конечном итоге Ньютон все равно умудрялся разбросать их снова.
В его голове почти постоянно все работает с удесятеренной скоростью – и порой Ньютону бывает настолько тяжело уследить за собственным ходом мыслей, что приходится едва ли не силой заставлять себя остановиться на несколько минут, чтобы просто перевести дух.
Когда ты не являешься полноправным хозяином своих собственных эмоций и чувств – это невыносимо выматывает. И Гайзлеру даже не нужно представлять, насколько растерянно и потерянно чувствует себя сейчас Германн – тот, кто привык все расставлять по полочкам, каждую свою эмоцию и мысль; кто, кажется, мог бы и к человеческим чувствам подобрать свою особую формулу.
И Ньютон невесело хмыкает в ответ на слова Готтлиба, вспоминая, как на протяжении всей их работы бок о бок он изо дня в день пытался расшевелить Германна, вызвать у того хоть какие-нибудь эмоции (поначалу в основном только резко негативные). Это тоже можно было назвать проявлением чувств – довольно своеобразным, гипертрофированным и подчас даже слишком резким.
Порой Гайзлер сам не мог понять, почему каждый раз предпочитал вызывать эмоции именно таким способом. Возможно, так оно было более эффективно…
Н е с т а б и л ь н о с т ь.
То, что для Германна сейчас кажется чем-то пугающе непривычным, для Гайзлера практически все время было образом жизни, призмой, через которую он воспринимал окружающий мир – и никак иначе.
И пока Готтлиб всячески пытался откреститься от прикосновений и тактильных контактов, Ньютон наоборот не мог без них обходиться. Потому что они в какой-то степени помогали ему не затеряться в круговерти собственных путаных и хаотичных ощущений.
Ньютону всегда говорили, что дрифтовать с тем, кто имеет пограничное расстройство – это подвергать опасности не только и так не самую устойчивую психику пограничника, но и рисковать психикой дрифт-партнера, потому что последствия от такого могут быть самыми непредсказуемыми. Пусть не сразу, но нестабильность одного в конечном итоге перекинется и на другого – как какой-нибудь вирус, как ошибка в коде, которая со временем может подорвать работу всей системы.
Ньютон Гайзлер – как бомба замедленного действия.
Но тогда они не задумывались о последствиях. Тогда не было времени задумываться о чем-либо, кроме того, чтобы попытаться спасти этот гребаный прекрасный мир.
Тогда Германн Готтлиб решился добровольно идти с ним в дрифт – и в тот момент Ньютон не мог даже толком идентифицировать собственные чувства по этому поводу, потому что ему казалось, будто его вот-вот разорвет на тысячу маленьких Ньютов...
Ньютон смотрит на протянутую ладонь ровно полторы секунды, а затем протягивает свою, беря Германна за руку и вставая следом.
И пускай они с Готтлибом катастрофически разные – но в этом же как раз их фишка, разве не так? Строить отношения с точной копией самого себя – да худшего кошмара и не придумаешь! Идентичные кусочки пазла никогда не соединятся в общую картинку – именно поэтому они все разные, чтобы прилегать друг к другу идеально точно и без зазоров.
– Не буду, – мотнув головой, тихо отвечает Гайзлер, дергая уголком рта и глядя куда-то в район лацкана пиджака Готтлиба, а после, наконец, поднимает глаза, встречаясь со взглядом Германна. Он задерживает зрительный контакт еще на несколько секунд – а затем, протянув свободную ладонь, касается ею щеки Готтлиба, подаваясь вперед и слегка приподнимаясь на носках, чтобы поцеловать Германна в губы – легко, почти невесомо, но совершенно четко обозначая собственное присутствие. И что он совершенно не собирается никуда деваться в ближайшие как минимум триста лет – не меньше.
Прости, что подпортил тебе своей поломанностью всю внутреннюю гармонию, – скользнув большим пальцем по скуле, Ньютон тихо выдыхает в губы Готтлибу, все еще не открывая глаз. Я бы и сам хотел быть более стабильным, только чтобы оно никак не отражалось сейчас на тебе. Я попытаюсь.
– Меняться – это нормально, чувак, и дело тут даже не в дрифте. Конечно, вся эта фигня, которая происходит у нас в головах, весь этот пост-дрифт это не совсем уж нормально, если уж говорить начистоту, но я имею в виду в общем, – прижавшись щекой к плечу Германна, Ньютон чуть трется о мягкую и слегка шершавую ткань его пиджака, а затем приобнимает его свободной рукой за талию. – Как говорится, после такого жизнь уже никогда не будет прежней. И было бы странно, если бы и мы остались прежними.
У нас обязательно все получится, чувак.
И под все я имею в виду вообще все.
- И тем не менее, у тебя в когнитивном индексе не стоит ноль, - с лёгкой улыбкой произносит Германн, вешая трость на край стола, и проводит освободившейся рукой по волосам биолога, слегка приглаживая их торчащую в разные стороны беспорядочность. - Мне же дрифт категорически не рекомендован, так что.. - он пожимает плечами, не отпуская Ньютона из своеобразных объятий. - Не извиняйся, я совершенно точно знал, на что иду. И я бы сделал это снова. И снова, и снова, и снова, даже если бы уничтожение мира не было бы неизбежной альтернативой. Я бы сделал это и сейчас - минус кайдзю, разумеется - если бы был на сто процентов уверен в том, что наша связь останется нетронутой.
Строго говоря, для её разрушения нет конкретных предпосылок. Разве что она сама по себе не просто аномалия, но побочный эффект, вызванный именно ошибками в работе оборудования, лишней переменной в уравнении (в виде инопланетного коллективного разума) и какими-то негативными изменениями в структуре их нейронов, которые обычный, правильный, строго контролируемый дрифт может исправить, стирая при этом все намёки на их маленький и успевший стать уютным рой. Может, при достаточном внимании вопросу он смог бы просчитать вероятности полноценно. Смог бы составить хоть какую-то модель, позволяющую предсказать возможные исходы подобной процедуры. Но пока критичной необходимости выделить на это время и силы не было. Может, когда-нибудь... По крайней мере он всё ещё в состоянии себя контролировать и расставлять приоритеты.
Я надеюсь, тебе тоже передалась часть этой моей... "гармонии". Или "чопорности" и "занудности", как ты их называл. Запасная трость в заднице? Готтлиб качает головой, но без осуждения или раздражения, а потом коротко целует биолога в лоб. Может, они немного стабилизируют тебя и твой калейдоскоп, чтобы стало немного полегче.
Ведь это может так работать? На обмен? Могут же они быть не просто воинствующими противоположностями, но дополнением? Балансировать друг друга, уравновешиваться, словно жидкости в сообщающихся сосудах? Хотелось бы так думать, хотелось бы в это верить, хоть ему и дороги все эти вечно хаотичные, вечно движущиеся картинки, в которые складывает себя Ньютон каждый день.
Многозначительно кивнув в сторону их папок с материалами, Германн снова берётся за трость. Времени для сборов более, чем достаточно, тем более, что выступать им не придётся и никакие записи-презентации-тезисы выстраивать, оформлять и тащить с собой не требуется. Может, слегка пройтись по темам, которые считаются запретными или на которых тяжёлым клеймом стоит "СЕКРЕТНО". Что они готовы сказать, что они имеют право сказать, что они хотели бы сказать, если бы им предоставили для этого полноценное право?
Единственное время, когда они действительно ещё позволяли себе мысли о не-военном применении своих новый открытий и знаний, было в самом начале. С каждый последующим месяцем, а затем и годом войны возможности гражданской интеграции Кей-науки отходили всё дальше на задний план, пока совершенно не испарились из поля их зрения. О возможностях Джей-теха, лежащих за пределами схваток с кайдзю, вообще никогда не поднимался разговор. Видимо, теперь пришло время сесть и хорошенько подумать обо всём этом. Не выступление, но хоть какое-то собственное представление о ситуации им нужно было составить.
- Здесь может пригодиться твоя страсть к клонированию и репликации, - задумчиво говорит математик, сжимая руку Ньютона и глядя вдаль коридора. - Насколько реально применение биологии кайдзю в медицине? Самой по себе или каких-то из техник, что ты разработал в процессе их вивисекции?
Несколько шагов после этого вопроса он молчит, мысленно перебирая сваленные, словно в какой-то архив, собственные идеи, что так или иначе формировались на фоне его исследовательского разума и откладывались на рассмотрение на более удачный день. Куда можно было бы приложить его прогнозирующую модель, какие уроки можно было бы извлечь из её существования и процесса формирования? Что могли дать им знания о структуре Разлома? Чему вообще их мог научить Разлом и его уникальные характеристики генетического программирования? Что могли предложить им Егери и дрифт в мирное время?
Привычный тип мышления, заточенный под военные нужды PPDC и не оглядывающийся в то время на возможности нерационального использования, пока сильно мешает. Всё то, что приходит ему в голову, имеет отношение к материям, которые следует скрывать от широкой публики. Реже оно просто не имеет в её руках практического применения. Но упражнение само по себе хорошее - оно вновь заставляет его выйти за рамки.
- Знаешь, я ведь составил примерные технические характеристики и особенности для Егерей Mark VI, чисто черновой, наиболее оптимистичный вариант, - он хмыкает, будто в голову приходит что-то смешное, но явно понятное ему одному. - Собирался предложить тебе выбрать и набросать для него дизайн и имя - вряд ли кто-то будет возражать и, я полагаю, у нас есть на это право. Но... Видимо, в другой раз.
Отредактировано Hermann Gottlieb (20.06.18 13:48)
Ой, берегись, Германн, такими темпами я ведь в один прекрасный день захвачу все твои доски и открою разлом в еще какую-нибудь вселенную, – фыркает про себя Ньютон, параллельно раздумывая над тем, насколько вообще возможно нечто подобное. И если они способны перенимать какие-то личностные черты друг друга, то, значит, в перспективе смогут делить на двоих и знания – как одно облачное хранилище на двоих. Звучит, несомненно, круто, но вот насколько оно осуществимо на практике – как в дальнейшем вообще будет развиваться эта их связь?
И когда Германн говорит, что он без раздумий отправился бы с ним в дрифт снова, Ньютону кажется, что это самое романтичное, что ему когда-либо говорили. Пусть и перспектива очередного дрифта и несколько пугает вероятностью того, что в их связи может снова произойти сдвиг, и та попросту пропадет насовсем.
Гайзлер понимает, что категорически не готов к такому. Абсолютно этого не хочет, если быть более точным.
Возможно, это уже отчасти напоминает зависимость. Зависимость настолько сильную, что возможная перспектива хоть и временного, но достаточно дистанционного разделения вызывает натуральную панику. Зависимость от ощущения постоянного присутствия друг друга, даже если они физически не вместе; зависимость от ощущения постоянного и неутихающего параллельного потока мыслей, в который всегда можно окунуться с головой, спрятаться, раствориться. Да и вообще в этой связи есть нечто невероятно уютное – а, точнее, в осознании того, что практически никто (кроме, разве что, Тендо) не знает и даже не подозревает, что на самом деле происходит в их головах.
В их голове.
– Ты серьезно? – Гайзлер даже замедляет шаг, глядя на Германна во все глаза и напрочь забывая и его предыдущие вопросы, и что он сам собирался на них ответить. – Ты правда хочешь, чтобы я придумал, как будет выглядеть новый Егерь, и дал ему имя?
Конечно же, он серьезно – Готтлиб совершенно точно не из тех, кто стал бы шутить на этот счет. Однако Ньютон как будто сам не может до конца в это поверить.
Это – как будто совершенно новый этап отношений, как глупо бы это ни казалось, но Гайзлеру, на самом деле, наплевать на это. Ведь не будешь же ты кому попало предлагать создать вместе нового Егеря, правда же?
Чувак, это же будет практически наша первая совместная работа! Прям вот на самом деле совместная!
И эта работа – нечто совершенно иное, чем какая-нибудь научная статья, потому что ее результат в конечном итоге можно будет увидеть собственными глазами в его физическом обличии – и это настолько круто, что на мгновение Гайзлеру кажется, будто бы у него вот-вот выпрыгнет сердце из груди.
Может быть, он слишком бурно реагирует – но это же Ньютон Гайзлер, он не может реагировать иначе.
– Я придумаю, – кивает он, глядя с улыбкой на Германна и чуть сильнее сжимая его ладонь. – Начну думать прям начиная с этой секунды! Пусть пока что официально нам и не до этого, но… Для этого я всегда найду время.
От этого всего Ньютон вдруг ощущает такой невероятный подъем, что ему совершенно не хочется думать ни о чем другом.
Не хочется думать о том, какие возможные вопросы могут посыпаться им на голову, не хочет думать над своими возможными ответами. Не хочется думать о том, что между Гонконгом и Филадельфией разница в двенадцать часовых поясов, и как они вообще планируют пережить предстоящий полет. Не хочется думать о предстоящей встрече с Чарли и возможных ее исходах – черт возьми, они ведь не виделись так долго…
Не хочется думать, но Гайзлер все равно думает – обо всем и сразу.
– И да, для начала действительно неплохо бы, как это… Лишний раз повторить то, что говорить не стоит. Ну, знаешь, на всякий пожарный, чтобы я уж точно случайно не раскрыл какую-нибудь страшную военную тайну. Все во мне так сомневаются, что я и сам уже в себе сомневаюсь – так что лучше я все повторю на всякий случай! Может, даже напишу себе памятку, – вздыхает Ньютон, затем фыркая себе под нос. – А вот что меня действительно жуть как интересует, так это воздействие кайдзю блю на живые организмы – в той же Маниле сейчас по масштабам происходит самый настоящий Чернобыль 2.0! А ты сам знаешь, что природа умеет удивительную способность с течением времени приспосабливаться даже к самым жутким условиям – так что там эволюция могла шагнуть на совершенно другой уровень. И пускай радиация и кайдзю блю изначально разной природы – но сейчас с помощью лучевой терапии убивают раковые клетки, так что… Возможно, что и от кайдзю блю можно получить пользу – это все еще предстоит как следует изучить, конечно же.
У них действительно было не так уж много времени для того, чтобы в своих исследованиях отклониться чуть в сторону и начать разбирать на составляющие какое-нибудь другое направление. А ведь у них, если так подумать, еще есть непочатый край того, что требует изучения.
И пусть новых образцов кайдзю в ближайшее время не предвидится, но это ведь еще не значит, что на этом нужно остановиться и сложить лапки.
За этими мыслями Гайзлер не сразу замечает, как они с Германном доходят до его барака. С несколько секунд Ньютон смотрит на дверь, все так же не отпуская ладонь Готтлиба, а затем поворачивается к нему, явно не намереваясь вот так расходиться.
– Ну так что… Зайдешь? Поможешь мне собрать вещи, – вздернув брови и опершись рукой со сжатой в не папкой о дверь своего барака, произносит Ньютон, чуть понизив голос и многозначительно глядя на Германна. – А потом я помогу тебе с твоими вещами.
Отредактировано Newton Geiszler (21.06.18 00:00)
Несмотря на то, что совместный образ тебя и моих досок выглядит крайне маняще, я бы предпочёл, чтобы мы обошлись без открытия разломов почём зря. Тем более в другие неизведанные вселенные - мало ли что. Германн косится на коллегу, выглядя при этом слишком уж довольным. Хотя, уже в следующий момент он мотает головой, будто отказываясь от чего-то, не произнесённого вслух. И это напоминает мне.. Ты сказал, что у нас получится вообще всё. Тебя именно это не пугает?
А пока Ньютон размышляет о своей зависимости, в которую, совершенно очевидно, вылился весь их постдрифтовый букет осложнений, он приходит к неутешительному выводу, что, скорее всего, страдает ей тоже. Тот самый страх потерять маленького биолога, услышать озвученное им решение уйти из ТОК, разорвать эти когда-то продуктивные, но теперь утратившие как таковой смысл отношения проистекает именно из неё. Из зависимости от его присутствия, его не всегда равномерной болтовни, его бесконечного потока личных деталей, его музыки и даже его издёвок. Их постоянные споры и ссоры это важная, естественная составляющая жизни, их постоянный обмен, взаимодействие, просто присутствие в одном помещении.
И как бы глупо и, вероятно, опрометчиво это ни звучало, но он не хотел исправлять этот "небольшой" баг в их теперь разделённом на два сознании. К тому же, так действительно было проще отслеживать возможное влияние Предвестников, существование которых где-то в фоне их общего пространства он до сих пор не исключил.
- Абсолютно серьёзно, Ньютон, - мягко улыбается Готтлиб, глядя на него, почти замершего посреди коридора с широко раскрытыми глазами и удивлением на лице. - Разумеется, там не должно быть ничего слишком вычурного, совершенно точно ничего чудовищного и выходящего за рамки. Да, это.. боевой робот, - он запинается, но потом всё же нехотя произносит это словосочетание, слишком сильно на его вкус отдающее анимэ (спасибо, Ньютон, теперь он знает это слово и его значение, и ему с этим знанием жить), - но это всё ещё серьёзная машина, мы всё ещё серьёзная организация. - Снова замолкнув, математик мысленно возвращается в те годы, когда Егери выходили массово, распределяясь между участвующими нациями, раскрашивались в выбранные ими цвета и обзаводились экипажем. Конечно, сам по себе дизайн никогда не поражал воображение, оставаясь в пределах эффективности и смысловой нагрузки, но вот цвета... - По большей части.
Статью или любую другую научную работу тоже можно увидеть в физическом обличии. Но я понял твою мысль. Егерь - это нечто совершенно другое. Мысленный голос Готтлиба приобретает мечтательные оттенки, лицо тоже меняется до неузнаваемости. Это почти как в детстве, со шлемом и ракетами, с его слишком ярко горящим желанием стать лётчиком, а потом и полететь к звёздам. Настолько горячим, что в одной из педагогических бесед с отцом (с ним других практически не было) он им почти обжёгся, после чего был вынужден сделать вид, что о них забыл. Но Егери... Егери вернули ему всё это с новой силой тогда, в 2014-м, когда их только разрабатывали, когда он с отцом (!) занимался их кодом, расчерчивая внутреннюю поверхность этих прекрасных машин следами своего интеллекта. Видеть Ларса Готтлиба работающим над подобными вещами было наградой само по себе, а уж его собственная возможность принять участие в формировании стремительно развивающегося в подобие ИИ программного обеспечения было вообще чем-то запредельным. С огромным трудом он тогда удержался от того, чтобы дать системе не просто маркировку, но имя, развивая и усиливая субъективные черты нейросети. Но он понимал, что это неразумно и слишком, чрезмерно рискованно - добавление именно искусственного интеллекта в коктейль заместо подконтрольной человеку системы высокого отклика фактически означало бы внедрение в уравнение ещё одного разума.
Дрифт с машинными системами управления это одно, когда они подцепляются к твоей нервной системе и впитывают импульсы, воспринимая их как команды. Дрифт с разумной машиной, обладающей своим собственным интеллектом, со своими особенностями и характерными чертами сам по себе обещал кучу проблем. В конце концов, попытаться создать ИИ, используя этот код или его вариации, он мог и в свободное время. При его наличии.
- Признаться, я немного - совсем малость - удивлён, что тебе это интересно, - возвращаясь в текущую реальность, вдруг говорит Германн, внимательно глядя на Ньютона. - Ты никогда прежде не производил впечатление интересующегося Егерями. Учитывая весь плюш и фигурки кайдзю - и это не считая татуировок, - я имею в виду, любому очевидно, где именно лежат твои предпочтения и вкусы, - закончив чуть сбивчивую фразу, он почти сразу приподнимает полураскрытой ладонь, к которой большим пальцем прижимает трость, в знак капитуляции. - Знаю, знаю, ты их не обожаешь. И тем не менее.
Все следующие за этим мысли биолога проносятся у него в голове сшибающим с ног ураганом - до этого момента Германн и не подозревал, что можно думать так быстро и о столь многом одновременно. А потом Ньютон начинает говорить, и делает это точно так же солниеносно и вместе с тем чётко (Готтлибу кажется, что сам он давно запутался бы в собственном языке и напрочь сбился с мысли, попытайся он провернуть что-то подобное). Всё ещё слегка оглушённый, Германн, с куда большей задержкой думает о том, что им проще было бы вспомнить, что говорить можно, потому что список покрываемого соглашением о неразглашении крайне обширен. Да и в последнее время, учитывая то, что финансирование урезали, а подразделение Кей-науки фактически сократили, за ними никто не следил и не проводил учёт. Конечно, маршал Пентекост с великой долей вероятности читал все их отчёты и, возможно... Возможно, на этих самых отчётах где-то и стоит та самая заветная печать "СЕКРЕТНО", по которой они могли бы сориентироваться. Надо будет спросить об этом Тендо. Да уж, если так подходить к вопросу, то отведённого на сборы времени им может и не ходить.
- Я думал, эволюция это естественный процесс, занимающий крайне длительный период, - чуть хмурясь, отзывается Готтлиб на упоминание Манилы. - А то, что происходит быстро и под воздействием различных неестественных факторов, это мутация? Хотя... - ещё больше замедляясь, он обращается к своим академическим воспоминаниям, стараясь не залезать в бездонный пул предоставляемых Ньютоном знаний, - это философский вопрос, если мы говорим не о сиюминутных фактических последствиях для флоры и фауны, а о тех изменениях, что она претерпевает, приспосабливаясь к жизни в новых условиях.
Токсичность Хундуна была велика даже с учётом отсутствия у него как таковой категории.
Чисто хронологически Германн отнёс бы его к первой, но далеко не каждый уничтоженный впоследствии кайдзю наносил своей гибелью такой урон. Сначала природа их биологии и скорость распада тканей ставили учёных в тупик, затрудняли исследования, становились причиной массовой гибели людей уже после того, как активная угроза была устранена. Теперь же он знает - эти монстры были специально сконструированы таким образом, чтобы даже после гибели служить цели разрушения. Жизнь, несущая разложение и смерть.
Сан-Франциско, Сакраменто и Окленд лежали в радиоактивных руинах, пока последний не превратили в кладбище для павших Егерей, Бухту Забвения. Манила была на шестьдесят процентов погребена под разъедающей смесью всё той же радиации и нового для Земли, сильнейшего токсина, незамысловато названного кайдзю-блю. Манила - пример горькой победы, когда одержанный верх всё равно оборачивается трагедией, растягивающейся на года. Даже убивая кайдзю они оказывались в минусе. Хундун заставил их изменить подход, выбрать иную тактику, отказываясь от определённых видов оружия в пользу совершенно иных. Предпочтение "кулачных" боёв баллистическому, либо колюще-режущему оружию было не глупостью и не блажью, оно было продиктовано необходимостью. Хоть и выглядело порой как совершенно идиотский, гиперболизированный мордобой.
- Хмм?.. - словно вынырнув из омута своих размышлений, Германн с несколько секунд по-совиному моргает, глядя на многозначительно уставившегося на него биолога, пока его разум в автоматическом порядке не прокручивает несколько последних фраз, включая это двусмысленное "Зайдёшь?" - Не принимайте на свой счёт, но нет, доктор Гайзлер, - ухмыляется математик. - Если мы будем собираться параллельно, это будет в два раза быстрее и эффективнее. К тому же у тебя будет дополнительный стимул не возиться слишком долго. Так что встретимся на обеде в столовой. - Забрав у разом скуксившегося Ньютона свою папку, он делает шаг ближе и почти касается губами его уха, едва слышно шепча перед тем как поцеловать биолога тут же в щёку. - Всё будет хорошо.. Нут-Нут.
Отредактировано Hermann Gottlieb (21.06.18 16:51)
Знаешь ли, чувак, мне не каждый день предлагают разработать дизайн нового Егеря! К тому же, если раньше изучение кайдзю было моим главным приоритетом, то теперь, за неимением новых образцов, это теперь все будет по-другому… Ясное дело – Кей-Наука на этом не заканчивается и все такое, но лично для меня это будет поводом попробовать себя в чем-то другом. Да и тем более, чувак, я вырос на Евангелионе, о чем ты говоришь! В моем детстве были не только динозавры, но и боевые биороботы, между прочим!
Поначалу Ньютон действительно терялся и даже впадал в самую настоящую панику при мысли о том, что же он будет делать теперь, когда эта бесконечная война, наконец, закончилась? Порой он судорожно думал о том, что попросту станет бесполезным в этом новом мире, пережившем апокалипсис. Однако, эта паника длилась не очень долго, потому что потом Гайзлер все-таки понял – мир все еще будет ощущать на себе последствия вторжения кайдзю, даже после того, как разлом захлопнулся навсегда. Воздействие было слишком сильным, чтобы все это можно было вот так просто забыть, сделать вид, будто бы ничего не было – и зажить спокойно дальше.
А Кей-Наука это не просто очередная страница – это уже как минимум несколько томов в своде знаний всего человечества.
По крайней мере, у них все еще есть Манила, куда они обязательно отправятся – вместе, конечно же (и не только потому, что Ньютону ужасно хочется посмотреть на Германна в костюме химзащиты). У них все еще есть Бухта Забвения, где присутствие Гайзлера тоже будет далеко не лишним.
Теперь они с Готтлибом идут как неразделимый комплект – и всем остальным в конечном итоге придется рано или поздно с этим смириться.
Хотя, кажется, все уже и так привыкли к тому, что фамилии Гайзлера и Готтлиба везде и всюду следуют рука об руку.
И теперь мысль о том, что им с Германном предстоит создать вместе нечто подобное – огромное и величественное, настоящий символ нового мира, символ послевоенной эпохи – вселяет невероятное воодушевление. И Ньютона как будто бы заражает эмоциями Готтлиба – он ощущает эту мечтательность и этот восторг как свои собственные, и ему кажется, что даже собственное сердце начинает биться чуть быстрее.
Это будет один из самых охрененных Егерей, которые когда-либо существовали, чувак, я тебе обещаю. У меня все-таки есть какой-никакой вкус – я не собираюсь делать из него плод любви десептиконов и трансформеров из Могучих рейнджеров!
Гайзлер чуть хмурится и морщит нос в ответ на слова Германна – подумаешь, быстрее и эффективнее! У них же и так еще куча времени в распоряжении – а по закону жанра кто-нибудь из них по-любому забудет какую-нибудь дурацкую, но невероятно важную мелочь типа зубной щетки. Но, учитывая то, что им нужно будет еще повторить «запрещенные» темы, то, возможно, и стоит ненадолго разделиться…
Теплое дыхание Германна легко обдает висок, заставляя невольно поежиться и одновременно замереть на месте. Готтлиб шепчет ему на ухо, а после целует в щеку, и Ньютон не уверен, от чего его перетряхивает больше – от этого или от его детского прозвища, которое сейчас устами Германна звучит как-то совершенно невероятно.
И если в случае с Чарли это Нут-Нут вызывает теплый прилив ностальгии и привязанности, то сейчас Ньютон даже толком не находит человеческих слов, чтобы описать все то, что он чувствует, когда это Нут-Нут произносит Германн.
– Ну все, валите собирать вещи, доктор Готтлиб, – фыркнув, сконфуженно бормочет Ньютон, деланно отталкивая Германна, но в конечном итоге все равно цепляясь пальцами за лацкан его пиджака – чтобы податься вперед и урвать себе короткий поцелуй в губы.
Чувак, я так долго мечтал о том, чтобы ты хотя бы раз назвал меня Ньютом – хотя бы ради разнообразия. Но никогда даже не думал, что в один прекрасный день мы окажемся в головах друг у друга – и ты выудишь из моих воспоминаний Нут-Нута…
И у них действительно все получится – до тех пор, пока они вместе. И пока они вместе, никакие Предвестники не посмеют нашептывать им на ухо свои планы по захвату мира – так что на этот счет можно особо не переживать.
Как там было? В Филадельфии всегда солнечно?
Ньютон не помнит, где впервые натолкнулся на эту фразу – порой ему казалось, что он увидел ее на какой-то цветастой открытке, пока в свой первый приезд топтался возле пошарпанного газетного киоска и ждал, когда вечно опаздывающий Чарли заберет его из аэропорта. Или же эта фраза была напечатана витиеватым шрифтом на выцветшей футболке Мака, с которым они не поладили с самого первого взгляда. А, может, эти слова сами пришли Ньютону в голову, когда он в свой далеко уже не первый приезд – еще до нападения Треспассера – спускался по трапу самолета, попутно стягивая кожаную куртку, в которой здесь в середине апреля уже было невыносимо жарко.
Возвращаться в Фили после такого долгого перерыва – невыносимо странно. Где-то в подкорке скребется страх того, что он вернется если не совсем на выжженное пепелище – то на нечто ощутимо потрепанное, уже далеко не такое солнечное, как прежде. И такое вполне возможно – пусть Филадельфия и не пострадала напрямую от нападений кайдзю, но все равно, так или иначе, ощутила на себе этот удар.
И Ньютон все же решается отправить Чарли короткую смску перед тем, как перевести телефон в режим полета – кажется, впервые за целую вечность. Так же, как и впервые за целую вечность они летят не на военном вертолете, а самым обычным самолетом с его чудовищно тесными креслами, пластмассовой едой и вечными сквозняками.
Пятнадцать часов полета из Гонконга – двухчасовая пересадка в Чикаго – а после еще три часа в самолете до Филадельфии.
Ньютон изначально знал, что это не будет легким испытанием. Это вообще не будет легким испытанием – потому что уже к пятому часу полета он вдруг понимает, что совершенно не знает, куда же себя деть.
Гайзлер с ужасом осознает, что это только начало.
За все это время у него получается урвать от силы пару часов сна на плече у Германна – а все остальное время Ньютону отчаянно кажется, что они навечно обречены остаться в этом самолете, зависшие где-то между Гонконгом и Штатами.
– Чувак, мне кажется, я сейчас умру, – всматриваясь застывшим взглядом в одну точку, бормочет в какой-то момент Ньютон, отхлебывая гадкий и дико сладкий кофе из автомата в аэропорту Чикаго, пока они ждут самолета до Филадельфии – наконец-то, черт возьми!
Он не видит – чувствует совершенно не впечатленный взгляд Германн, который так и говорит что-то вроде – ну-ну, ты не один тут страдаешь, между прочим.
– Знаешь, чего здесь не хватает? – произносит Ньютон, кивая на стаканчик с кофе. – Примерно пол-литра энергетика.
Гайзлер, тебя и так трясет и без всяких дополнительных стимуляторов – меня самого уже трясет! Ради всего святого, прекрати, пожалуйста – и тогда, возможно, мы долетим до Филадельфии относительно живыми.
Живыми? Германн, это как?
Где-то неподалеку почти не ощутимо, но всегда в поле зрения маячат приставленные к ним парни – телохранители, как предпочитает называть их про себя в их с Германном голове Ньютон, хоть и один из них (со звучной фамилией Ковальски), судя по всему, не очень рад подобной перспективе. Или же он просто по жизни козел – Гайзлер пока что не совсем понял. Что до второго – то его имя Ньютон благополучно забыл в первую же минуту, да он по большей части молчит и не особо раздражает. По крайней мере, пока что.
Когда они, наконец, приземляются в Филадельфии, солнце настолько сильно ослепляет через стекло иллюминатора, что Ньютону на мгновение кажется, что это свет в конце тоннеля.
На часах – 15:41 по местному времени, того же дня, что они вылетели целую вечность назад, и этот факт настолько выносит мозг, что Гайзлер даже теряет дар речи на ближайшие минут десять.
В Филадельфии, определенно, все так же солнечно.
- Главное - помни, что задача Егеря быть не охрененным, а эффективным, - морщится Германн, прослушав тираду об анимэ, динозаврах и прочих представителях поп-культуры. Справедливости ради, Шонфилд ведь действительно "придумал" программу Егерь, глядя на то, как его сын играл фигурками робота и, судя по всему, Годзиллы. Какая ирония, правда? - Его дизайн должен быть оптимизирован под его задачу, под определённое количество пилотов - как было с близнецами Вей - под орудия, которые он будет нести.
Он качает головой, почти насильно обрывая себя до того, как всё это превратится в нравоучительно-познавательную лекцию по джей-теху. А вот эффект произведённый использованием детского прозвища ему более чем нравится, хоть это и тоже что-то для него абсолютно не характерное.
Называть тебя Ньютом было слишком сложно, - вспоминает Германн по пути к своему бараку. Благодаря их связи они всё так же без проблем могут продолжать общаться, даже не находясь рядом, даже не будучи в одной комнате. Особенно по началу. Из-за того, как мы... встретились и расстались. Я никогда не поощрял использование прозвищ, ни в университете, ни на рабочем месте - слишком фамильярно, слишком непрофессионально, пусть эти причины и были всего лишь ширмой истинным намерениям, но кому какое дело?Твоя просьба поставила меня в тупик - да, мы знали друг друга дольше и ближе, чем кто-либо тогда в Шаттердоме, но и перерыв был слишком большой, а решения слишком однозначными. Я подумал, что так ты даёшь мне понять, насколько тебе всё равно. Все зовут тебя Ньют, и меня туда же, несмотря ни на что. Германн подходит к своей двери - она не слишком далеко от Ньютона, всего-то шагах в десяти и на противоположной стороне коридора - и ещё несколько секунд так и стоит, глядя в безучастный серый металл. Ты думал, я чрезмерно формальный зануда, рогом упёршийся в свои титулы, а для меня это было дополнительным слоем защиты между нами. Между всеми. Дистанция. Позже - привычка, инерция, хотя, со временем оно всё равно стало и "Ньютоном". Я не собирался быть как все, и мне очень нравится твоё полное имя. Что до Нут-Нута... Оно вдруг показалось мне очень уместным.
Вопреки уверенности Ньютона, он совершенно ничего не забыл. По одной простой причине - забывать особо было нечего.
Их скарб в последние годы сильно уменьшился, конечно, если не считать барабанной установки Ньютона и его пианино, все их вещи укладывались в самые миниатюрные чемоданы, о которых можно было подумать. Несколько деталей одежды - две запасные рубашки, один жилет (на всякий случай) и два свитера в дополнение к тому, в котором он отправлялся в дорогу (потому что Германн всегда мёрзнет, вот почему), запасные брюки, пара носков. Пижама, очки, умывальные принадлежности, рабочий планшет, книга (вовсе даже бессмертная классика Карда, а не "Краткая история времени", как кое-кто ожидал), всё-таки не слишком обширные письменные материалы - вот и все сборы, что тут можно забыть?
Но чемодан биолога он всё равно тоже на всякий случай проинспектировал, осудив безмерное количество взятых с собой футболок и упаковав свой дополнительный свитер, из тех, что поменьше. Солнце солнцем, но любимая кожаная куртка Ньютона после его последних приключений в Гонконге, увы, была отправлена в утиль.
В Филадельфии Германн никогда не был, поэтому следующие почти двадцать часов оборачиваются для него сплошным ожиданием, предвкушением и некоторым страхом перед возможной встречей с близнецом Ньютона. Приедет ли он их встречать в аэропорт? Проигнорирует их существование? Захочет ли встретиться позже? Говорил ли Ньютон что-то ему про Германна? И, если говорил, то что и когда был последний раз? Как они должны себя вести при нём? И так далее, и тому подобное, без конца и края. Безусловно, это не знакомство с родителями, но в их случае что-то максимально к этому близкое, потому что братья и сёстры им обоим ближе матерей и отцов.
Однако на пятый час их вынужденного изгнания из Шаттердома и всего лишь второй час непосредственно полёта через теперь безопасный и снова совершенно спокойный Тихий океан усталость берёт верх и волнение отходит на второй план, уступая место неприкаянности - за последние почти двенадцать лет Германн Готтлиб напрочь разучился сидеть спокойно и без дела в течение такого чудовищно длительного периода времени. Он боится представить, каково может быть Ньютону, антропоморфной персонификации вечной батарейки, но тот блаженно спит рядом, так что Германн решает всё же попробовать почитать.
Стоит ему только устроиться с томиком "Игры Эндера", как Ньютон смещается в своём кресле, и его голова укладывается математику на плечо. Не самая удобная в мире поза для сна, но гораздо лучше и, возможно приятнее той, что была до этого. Тихонько вздохнув, Германн снова снимает только усаженные на нос очки и молча смотрит на биолога долгие три минуты. Он вдруг удивляется тому, насколько уютно и практически по-домашнему это выглядит и ощущается, насколько естественно, насколько просто. Он с книгой в руках и Ньютон, спящий на его плече, даром, что они в самолёте. Осторожно взяв биолога за руку, он переплетает их пальцы, чуть поглаживая тыльную сторону его кисти. Пока они вместе, им под силу буквально всё.
- Извините, это правда вы? - его размеренные мысли разрывает негромкий и слегка смущённый детский голос сбоку.
- Мы? - непонимающе переспрашивает Германн, поворачивая голову к своему новому собеседнику, но глазами выискивая сидящего неподалёку Ковальски и его парней в гражданской одежде. Но майор никак особо не реагирует на это проявление внимание, только лишь ненавязчиво наблюдая со стороны.
- Учёные, которые спасли мир, - всё тем же тоном уточняет стоящий рядом с ним в проходе мальчик.
- И да, и нет, - после непродолжительной паузы всё же отвечает Готтлиб, пока ещё не найдясь окончательно. Общение с другими не его конёк и с пару секунд он размышляет, не разбудить ли ему Ньютона, но сон того слишком умиротворяюще спокойно шумит на периферии его сознания благословенной статикой. Может, он и сам в этот раз справится. - Мы сыграли определённую роль, это было командное усилие. И, знаешь, даже в этом случае основную работу сделал мой коллега, по сути я просто стоял рядом и держал его за руку - прости, что не бужу его, но, поверь мне, для него и всего остального самолёта будет лучше, если он проспит как можно дольше.
- Но ведь это тоже важно, - веско произносит неведомо откуда возникшая в проходе девочка, чуть помладше. - Когда рядом есть кто-то, кто поддержит и подержит за руку?
Германн чуть виновато и смущённо улыбается - дети правы. Особенно для них двоих поддержка и чьё-то неравнодушное присутствие рядом всегда были невероятно важны. К тому же, не раздели он тогда весь напор нейронной нагрузки, второй дрифт Ньютон мог не выдержать. Но он тут же напоминает себе, что официальная версия, известная всему миру, совершенно другая, в ней фигурировали теории и расчёты, и напрочь отсутствовал дрифт. Он всё равно кивает детям и улыбается, во всяком случае, старается сделать это как можно непринуждённо, хотя к подобному вовсе не привык.
- Доктор Готтлиб, - с трудом выговаривая его фамилию вновь вступает в разговор мальчик, вспоминая о правилах поведения, - меня зовут Тим, а это - Дарла, моя сестра. По телевизору говорили, что вы занимаетесь математикой. Предсказывали появление кайдзю и спасли одними цифрами много людей. Когда я вырасту, я тоже хочу стать математиком и делать мир лучше с помощью цифр!
- О, Тим, - после такого моментального откровения Германн почти теряется, забывая заверить своего нового знакомого, что ему крайне приятно встретиться. - Правда? Ты хорошо ладишь с числами?
- Мы в школе только начали проходить таблицу умножения, но я уже знаю её всю, - гордо кивает Тим.
- В них есть определённая гармония, - неожиданно для них обоих роняет Дарла, и Германн едва не таращится на неё открыв рот.
- Простите, они беспокоят вас, мистер.. доктор Готтлиб? - молодая женщина со светлыми волосами возникает в проходе чуть позади детей и укладывает Тиму руку на плечо. - Наверное, странно, когда к вам так уверенно обращаются чужаки, но в последнее время PPDC так много по телевизору, и дети вас просто обожают. Их отец - мой муж - биоинженер, наука у нас в доме высоко ценится. Меня зовут Саманта.
- Нет, что вы, всё в порядке, Саманта - легко заверяет её Германн, пользуясь для обращения именем в виду отсутствия предоставленной фамилии. Может, это и правильно, не говорить свою фамилию первому встречному на самолёте, даже если этот первый встречный, что называется, из телевизора. И при всём при этом Германн не ощущает своего привычного дискомфорта. Разве что вот их с Ньютоном переплетённые пальцы... - Наоборот отрадно знать, что наука не забыта и молодое поколение чутких и амбициозных математиков готово принять эстафету после нас.
Это странно.
Странно и неожиданно осознавать и произносить вслух - что он (они?) уже сами по себе могут быть примером, могут быть вдохновением, могут быть чем-то вроде той путеводной звезды, какой для него самого в детстве был Никола Тесла, Исаак Ньютон, Карл Саган, Стивен Хоккинг, Алан Тьюринг. Возможно ли вообще такое! Чтобы он, Германн Готтлиб, или его коллега, друг, партнёр, Ньютон Гайзлер, сравнились бы с этими великими личностями в значимости своих достижений и силе влияния на молодые умы? Возможно, чтобы они действительно, несмотря на всю секретность и квази-версию их реального участия в операции "Ловушка", стали рок-звёздами?
- Вы не подпишете мне?.. - Тим снова выглядит чуть виноватым, когда протягивает Германну его фотографию, отпечатанную явно не на промышленном принтере. Боже мой!
- Да, разумеется! - от неожиданности чуть испуганно выпаливает Готтлиб, лишь постфактум понимая, что у него нет ни ручки, ни фломастера, ни чего бы то ни было ещё.
Но Тим оказывается вдвойне подготовленным и тут же вручает ему тёмный маркер для рисования, а после Дарла просит разрешения сделать с учёными - ну и что, что один из них спит - фото, и Германн, вежливо сдерживая смешок, соглашается.
Дальнейший путь до Чикаго проходит без приключений и каких-либо событий, если не считать пары раз, когда Германн случайно вновь натыкался взглядом на Саманту и детей, и тогда те самозабвенно махали ему рукой, на что математик смущённо кивал в ответ.
В Чикаго - вечный ветер и серость повисших в небе угрозой туч.
Германн ёжится и проклинает тот факт, что он был вынужден оставить в Шаттердоме парку, обхватывая себя и забираясь окоченевшими пальцами самому себе в противоположные рукава. Теплее не становится. Ньютон безостановочно ноет и жалуется, натурально сходя с ума.
Живыми? Германн, это как?
Готтлиб фыркает и извлекает одну руку из свитера, протягивает её, чтобы ущипнуть Ньютона за внутреннюю сторону предплечья, и многозначительно вздёргивает бровь, услышав возмущённое "ау!". Заявление он сделал.
Отмотанный назад день это... нечто, хотя, в настоящий момент Германн слишком устал и слишком занят жалобами собственного тела, которые то предъявляет, пока в голове скапливается густой кровавый туман. Почти двадцать часов в сидячем положении, без возможности принять наиболее оптимальную позу. Анальгетики перестали работать ещё на подлёте к Чикаго, и потом у измотанного Германна уже просто не было на них реакции. Напряжение и дискомфорт накапливались в суставах, зрели в мышцах и готовились нанести по Германну полноценный удар, когда он в следующий раз решит встать на ноги и пройтись.
Нет, он, конечно, не падает лицом вниз, стоит ему только покинуть очередное кресло очередного летательного аппарата, но его темп заметно медленнее в разы. Его мозг ещё в полной мере не осознал произошедшее, фактическую дату и время, в которых они сейчас существуют. Всё, чего он хочет сейчас это сесть, лечь, упасть куда-нибудь и снять наконец-то весь этот непередаваемые вес и тяжесть со спины.
Отредактировано Hermann Gottlieb (25.06.18 11:04)
Ньютон совершенно не рассчитывает на то, что Чарли будет ждать их в аэропорту, но почему-то все равно какой-то своей ничтожной частью надеется на это.
Потому что практически каждый его приезд в Филадельфию начинался с того, что Чарли непременно опаздывал – или не опаздывал, что, правда, было от силы пару раз. И потому Ньютону приходилось минут пятнадцать коротать за наворачиванием кругов по залу ожидания, глазея по сторонам на непрекращающийся поток прилетающих и ожидающих, рассматривая стойки с газетами и журналами, пока в глазах не начнет рябить.
А потом, наконец, появлялся Чарли, которого бывало настолько много, что, казалось, он заполнял своей аурой все пространство далеко не маленького здания аэропорта.
Появление близнеца всегда сопровождалось громким «Нут-Нут» на весь зал ожидания и объятиями такими крепкими, что из легких тут же вышибало напрочь весь кислород.
Но сейчас Ньютон совершенно не рассчитывает, что Чарли будет ждать их в аэропорту. Гайзлер, конечно же, предупредил его о прилете короткой смской – минимум лишних слов, только точная информация. Хоть он и думал о том, чтобы ничего не писать вовсе – устроить сюрприз или что-нибудь в этом роде – но потом все же решил предупредить заранее. Его смс спустя столько времени уже сама по себе будет сюрпризом.
Ньютон не рассчитывает – но по привычке все равно обводит взглядом толпу встречающих, словно отчасти надеясь. А после хмурится и чуть мотает головой, словно осуждая самого себя за эту дурацкую мысль.
Все это было раньше, а теперь изменился не только мир – изменились они сами в той или иной степени.
И Гайзлер невольно снова и снова возвращается к тревожной мысли о том, что, может быть, Чарли тут уже не живет вовсе – ведь не обязан же он был торчать на одном и том же месте все эти годы? На мгновение Ньютона захлестывает такой сильной паникой, что у него тут же возникает навязчивое желание сразу же рвануть в бар «У Пэдди» – для того, чтобы убедиться в том, что все на месте, как было и как должно быть. Или же, наоборот – лишний раз понять, что жизнь не стоит на месте даже тут, в уютной Филадельфии, которая смогла относительно стойко перенести эту долгую и выматывающую войну…
Но Германн вдруг берет его за руку, и Ньютону становится чуть легче – он даже находит в себе силы сделать глубокий вдох и немного успокоиться.
Завтра. Все завтра. Сейчас они оба слишком измотаны – Гайзлер ко всему прочему еще и взвинчен до предела, и он даже не хочет сейчас рефлексировать на тему того, как внутри могут сочетаться эти два состояния. У него – могут.
Завтра им еще как минимум предстоит пережить конференцию – а до этого попытаться привести себя в более или менее живое состояние
– Эм… Какие-то проблемы? – наконец, решает поинтересоваться Ньютон – его уже это все начинает откровенно настораживать, а после того, как девушка на ресепшене, смерив его подозрительным взглядом, вдруг вызывает администратора, то и вовсе едва ли не провоцирует очередной приступ паники. Гайзлер делает глубокий вдох, косясь в сторону Германна, и опирается на стойку, подперев щеку кулаком.
– Ньютон Гайзлер, значит, – задумчиво и с нотками сомнения в голосе произносит администратор, сверкая своей напомаженной прической, а после переводит внимательный и настороженный взгляд в сторону Ньютона.
– Ну, да, там так и написано, это мое имя, – кивает Гайзлер в сторону своих документов. – Ребята, в чем проблема? На меня нет брони или что?
Из-под какого вы камня вылезли? Вы что, не следите за новостями? – хочется выпалить ему следом, но он все-таки сдерживается. В конце концов, не все же могут быть в курсе того, кто привнес свою лепту в спасение мира, ведь так?
Однако эти двое за стойкой смотрят на Ньютона так, словно он – самая главная персона нон-грата, которая вдруг решила заявиться в их распрекрасный отель по поддельному паспорту.
– Нет, мистер Гайзлер, все в порядке, – наконец, отвечает администратор, выдавливая из себя дежурную улыбку. – Вынужденные меры предосторожности – прошу прощению за задержку. Надеюсь, вы насладитесь пребыванием в нашем отеле.
С этими словами он протягивает ему карточку от их с Германном номера – один на двоих, слава богу – и документы. С несколько секунд Гайзлер непонимающе глядит на администратора, а затем с коротким кивком забирает все чуть резко, чем ему бы, наверное, хотелось.
– Черт возьми, что это сейчас было? – бормочет Ньютон, пока они идут в сторону лифтов. – Нет, ну ты видел, как они на меня смотрели?! Я, может, и не очень круто выгляжу после миллиона часов в полете, но все-таки не настолько же плохо, в самом-то деле!
Когда они, наконец, остаются в своем номере полностью вдвоем – без всех этих людей, без их группы сопровождающих, которые уже порядком успели помозолить глаза – Ньютон вдруг ощущает себя гораздо спокойнее. Он даже толком не успевает осмотреть комнату – бросив сумку возле одной из кроватей, Гайзлер падает на постель, раскинув руки в стороны и блаженно выдыхая от ощущения мягкого матраца под своей спиной.
– Не хочу отсюда вставать как минимум ближайшие лет сто, – прикрыв глаза, бормочет Гайзлер, почти физически чувствуя, как усталость перетекает из одной части тела в другую – как будто бы волнами распространяется по всем мышцам, делая любое движение невыносимо трудным.
Некоторое время Ньютон просто лежит с закрытыми глазами, прислушиваясь к звуками и ощущениям Германна – последние несколько часов он и сам чувствовал, насколько сильно протестует нога Готтлиба. Ему сейчас тоже не мешало бы принять горизонтальное положение – и лучше бы в непосредственной близости от Гайзлера.
Может, сдвинуть кровати вместе, как ты думаешь?..
– Знаешь, а это было офигеть как мило, – все так же не открывая глаз, улыбается Ньютон после недолгого молчания, а после, практически физически почувствовав на себе непонимающий взгляд Германна, все же приоткрывает один. – Ты и та малышня в самолете. У тебя уже появились поклонники, да-а-а, Гер-манн?
Не переставая улыбаться, Гайзлер зажмуривается, снимая очки, и трет пальцами уставшие глаза – сейчас ощущение такое, словно в них от души насыпали песку. Такое обычно бывало раньше, если он проводил слишком много времени, склонившись над очередным образцом ткани кайдзю, вооружившись скальпелем и налобным фонариком. Сейчас же сказывается невыносимая усталость, которая растекается по всему телу, делая его тяжелее в несколько раз.
В какой-то степени Ньютон даже жалеет о том, что не стал самолично свидетелем этой очаровательной интеракции между Готтлибом и его маленькими фанатами. Однако Гайзлер почти уверен, что эта сцена не была бы такой милой, если бы он бодрствовал в тот момент – он все-таки себя знает.
– Все-таки это все жутко странно, да? – чуть тише добавляет следом Ньютон, открывая глаза и глядя в потолок. – Как будто бы все это время мы жили в каком-то вакууме, а сейчас снова попали в реальную жизнь. И надо заново учиться общаться, учиться вести себя как обычные люди, – тихо фыркает Гайзлер. – Раньше как-то особо не было времени представлять, как все будет после войны. Да и представлялось с трудом, если честно. А сейчас кажется, что как будто бы ничего и не изменилось – и после войны мир как будто бы продолжил с последней сохраненной точки, до нападения Треспассера, – задумчиво произносит он, а затем, глянув в сторону Германна, добавляет с улыбкой: – Ну, за исключением того, что ты теперь главный любимец детей.
Мистер Келли не встречает их в аэропорту, и Германн думает, что это скорее правильно. Нет необходимости вносить сумятицу и неразбериху в их прилёт и в работу группы Ковальски, который вряд ли был предупреждён о такой вероятности. Пока что его удивляет, как спокойно люди майора переносят хотя бы одного Гайзлера, но это можно списать на их минимальный контакт между собой - они не изображают совершенно незнакомых друг с другом людей, но и не делают акцент на том, что путешествуют вместе, более того, на то, что группа Ковальски показательно охраняет двух учёных.
Но он замечает на лице Ньютона и чувствует в их общем пространстве лёгкое разочарование и досадливое опасение. Может, Чарли просто слишком занят какими-то своими делами и не прочитал вовремя СМС? Германн берёт биолога за руку: при всех опасениях, что естественным образом вызывает у него знакомство с Ньютоном-2, надеется, что рано или поздно тот объявится, и у братьев всё будет хорошо.
Ковальски сотоварищи едут в отдельных такси, Ньютон всю дорогу мурлычет вступительную тему к оригинальному Звёздному пути, и Германн качает головой. Первые полтора часа в Филадельфии хоть и приносят лёгкий укол тоски, но в целом проходят спокойно. Готтлиб не может определиться, его это более чем устраивает или всё же скорее настораживает?
Ответ приходит сам собой в лице недовольной сотрудницы отеля, приветствующей их на рецепции. Ньютон нервничает, Германн же раздражённо приподнимает бровь, когда к ним подходит администратор, но так и не задаёт человеческих вопросов, продолжая изображать из себя чёрт знает что. Майор продолжает свою политику невмешательства, судя по всему, получив такие указания от маршала Хансена, но на этом этапе это уже начинает порядком бесить. Двое оциферов стоят сзади, ожидая своей очереди, трое других, включая самого майора, расположились на креслах в холле. У них на лицах не написано, что они из PPDC и, в принципе, в любой момент времени могут легко открутить вам голову или пару других конечностей, стоит вам проявить хоть капельку агрессии по отношении к двум учёным, но определённая доля решимости сквозит в их позах и каждом действии.
— Ньютон Гайзлер, значит, - цедит администратор по фамилии Миллер, и, несмотря на усталость и пропитавшую его уже почти изнутри тупую боль, Германн чувствует, что его кровь начинает закипать. Это нелепость и идиотизм, какого чёрта их держат так долго и смотрят на них так криво, будто они выдают себя за кого-то другого, пытаясь получить места.
Биолог едва не подпрыгивает на месте, отвечая на это невысказанное обвинение, но за ним не следует ничего. Ничего конкретного, на что действительно можно было бы ответить, чему именно возмутиться, на что писать жалобу, поэтому Германн ждёт. Но его собственное терпение на опасном исходе, поэтому, когда наконец звучит это "Нет, мистер Гайзлер, все в порядке", он всё же не выдерживает. Сделав шаг вперёд и почти оттерев Ньютона в сторону, он буквально отбирает протянутый ему второй ключ у администратора из рук и чуть ли не шипит ему в лицо:
- Правильно доктор Гайзлер. Советую погуглить.
Полученная разве что не с боем комната хотя бы оказывается уютной. Не слишком большой, не слишком маленькой, не обставленной чрезмерно и не окончательно безвкусной. Что-то среднее, но достойное - никакой растраты новых средств ТОК, но и не самая ужасающая экономия. Готтлиб единожды вдыхает полной грудью и медленно выпускает воздух через нос, наблюдая за перемещениями Ньютона по комнате, а потом слегка фыркает, когда тот падает на кровать, изображая морскую звезду.
Лет сто это, конечно, лихо - уже через пару часов он почти наверняка начнёт активно и вебрализировано страдать от безделья. Но пусть пока потешится.
- Я думаю, что если у тебя вообще возникает такой вопрос, то, наверное, не стоит, - без какого-либо выражения отзывается Германн, пока уже почти натурально ковыляет к своей кровати.
В последний момент его нога таки сдаётся, и он едва не падает на постель, тяжело оседая на неё, но не позволяя себе тут же завалиться на бок или на спину. Вместо того, чтобы отпустить трость, он наоборот сжимает её ещё сильнее, так что даже белеют костяшки: не его телу решать подобные вещи, а только ему самому.
|
Германн неопределённо мычит в ответ на внезапное упоминание небольшой сцены, разыгравшейся в самолёте, а затем качает головой, укладывая обе руки на выставленную перед собой трость и упираясь в них лбом.
- Не говори ерунды. Два крайне юных разума, предположительно, неплохо математически одарённых, это не показатель, - он замолкает секунды на три и затем всё же уточняет. - Хотя, я больше склонен полагать, что одарён лишь один ум, и это Дарла, а вовсе не Тим, который полагает наоборот. Всё дело не только в таблице умножения.
Ещё раз глубоко вздохнув, он собирает все свои болезненные ощущения и выгоняет их из сознания ровно той же техникой, которой научился почти восемь лет назад. Ещё немного, и это станет похоже на квази-медитацию Спока, во время которой он бормотал "Я - вулканец. Боли нет." с той лишь разницей, что в итоге у научного офицера Энтерпрайза ничего не получалось, когда как у математика - вполне себе. Всё потому что он не вулканец с добрым человеческим сердцем, а чертовски упрямый, роботоподобный сукин сын. И в последнем случае имеется в виду никто иной как Ларс Готтлиб.
- Что до последней сохранённой точки, - продолжает он, всё так же не меняя позы, - мне почему-то представляется, что это видимость. Кайдзю не касались непосредственно большей части планеты, для кого-то они на протяжении всех двенадцати лет войны оставались всего лишь картинкой в телевизоре и строчкой в сводке новостей. Да, они уносили города и тысячи жизней, но это же делают землетрясения, наводнения и прочие естественные катастрофы. Я не уверен, сколько людей вообще осознало инопланетность конкретно этой угрозы и всю её... серьёзность, - ещё один тяжёлый, полный досады вздох. - В конце концов! Они строили эти идиотские стены, и даже те, кто был в непосредственной близости, устроили в черепе Реконера храм! А другие, не задумываясь, принимали наркотики, синтезированные на основе биологических жидкостей кайдзю и верили, что их костяной порошок способен влиять на потенцию. Человеческая психика в своей погоне за адаптацией слишком гибка, критическое же мышление слишком быстро отказывает.
Он наконец отлипает от трости и дополнительным усилием воли заставляет себя снова встать, игнорируя желание ноги в очередной раз подогнуться. Усталость усталостью, но привести себя в порядок он должен просто хотя бы чтобы почувствовать себя лучше. Вряд ли у него хватит сил и желания на приём ванны - хотя, горячая вода могла бы помочь - но хотя бы по минимуму попытаться он обязан. Конференция уже завтра и выглядеть ему надо будет не абы как.
- Полагаю, для Филадельфии вопрос представления жизни после войны и не стоял, - задумчиво произносит он по дороге. - В каком-то определённом смысле её здесь не было. И эффект от её наличия в общем информационном поле планеты будет тем выше, чем выше у индивида уровень интеллекта, способность осознавать себя и окружающую ситуацию. У низкоразвитых, скажем, полноценное понимание того, что произошло, может отсутствовать напрочь. С другой стороны, - он останавливается в дверном проёме ванной комнаты, держась одной рукой за косяк, и оборачивается к биологу. - Чего именно ты ожидал, паники? Поклонения? Ошалевших выживших, озабоченных вопросом "А что теперь?" Я абсолютно уверен, что они есть. Просто не гуляют свободно по улицам, это огромная психологическая травма - снова получить не всегда желанную возможность принимать решения и как-то дальше жить.
Отредактировано Hermann Gottlieb (02.08.18 23:26)
Я не понял, чувак, это что сейчас было? Приподнявшись на локтях, Ньютон вопросительно смотрит в сторону Германна, чуть вздернув бровь. И в этот момент ему хочется просто встать и начать демонстративно шумно перетаскивать мебель, чтобы в итоге сдвинуть вместе их кровати. Между прочим, я в любом случае собирался это сделать, а спросил просто из вежливости. Да, Германн, из вежливости, представь себе!
– Ну, чувак, все-таки это уже что-то! И возраст тут вообще не играет роль, – фыркает Гайзлер. – По крайней мере, это уже на два поклонника больше, чем у меня – я пока что в катастрофическом минусе, ты сам видел, как меня сейчас чуть ли не вышвырнули из отеля! До сих пор понятия не имею, что это был за баг в системе – я вроде бы ни разу не накосячил за все те разы, что был в Фили.
Скорее всего, это действительно было какое-то дурацкое недоразумение – или же те чуваки настолько непрошибаемые, что даже слыхом не слыхивали ни про PPDC, ни про рейндежеров, ни про ученых, которые бросили все силы на то, чтобы – на минуточку! – спасти этот мир… Ой, он даже не хочет думать об этом!
Сейчас усталость почти физически ощущается в воздухе – их общая усталость, сплетенная воедино одним общим потоком мыслей и эмоций. С каждой секундой Ньютон чувствует тянущую фантомную тяжесть в ноге все сильнее – жутко представить, как это все сейчас ощущается для Германна.
В эту минуту Гайзлер тихонько радуется тому, что конференция только завтра – и у них есть некоторое время для того хоть немного прийти в себя. И побыть вдвоем.
– А чего я ждал… Сам не знаю, – садясь на постели, задумчиво произносит Ньютон, потирая ноющий затылок. – Просто здесь как будто какая-то параллельная реальность, где все было относительно спокойно и о кайдзю даже не слышали. В то время, как на другой стороне континента Сан-Франциско все еще почти полностью в руинах, – невесело фыркает Гайзлер, глядя на Готтлиба. – Но, наверное, именно поэтому нужны такие конференции… Чтобы люди хоть ненадолго вышли за пределы своего относительно уютного вакуума. Чтобы они узнали, что существуют такие чуваки, как мы, без которых этой самой конференции могло бы и не быть, ничего могло бы не быть в принципе – которые видели Антивселенную изнутри, – выпаливает он, а затем, заметив многозначительный взгляд Германна, тут же добавляет: – Окей-окей, я знаю, что про это нам рассказывать не нужно. Но сам факт!
Странно.
Чертовски странно осознавать, что, наверное, как минимум для половины мира вся эта война мелькала лишь новостными сводками по ТВ, в газетах и в интернете; что эти люди не привыкли жить в постоянном страхе однажды потерять все. Хотя, скорее всего, страх все-таки был – только не такой навязчивый. Он не наступал на пятки, не верещал над ухом сиренами, оповещающими об очередном нападении кайдзю – но все-таки был.
Но, даже несмотря на постоянный режим войны и страх смерти, отпечатавшийся в подкорке у большинства населения планеты, люди сумели в какой-то степени даже приспособиться к подобному. Порой это приобретало какие-то невообразимые масштабы – как в случае с новообразовавшимся культом; кто-то пытался извлечь даже их такого катастрофического положения максимальную материальную выгоду. За все годы войну с кайдзю с ними вышло столько самого разнообразного мерча, что Ньютон, даже имея все деньги мира, ни за что бы не смог разжиться хотя бы половиной всего этого богатства.
Гайзлер вдруг вспоминает, как и сам он одно время хотел даже заказать себе кроссовки, стилизованные под Ямараши, но они стоили просто каких-то безумных денег. Сейчас они, наверняка, стоят еще дороже и продаются только на каком-нибудь E-Bay.
Эти существа с той стороны вселенной настолько прочно вплелись в их жизнь, что их влияние будет чувствоваться еще многие годы.
И в голове Ньютона тут же возникает вопрос – а сам он боялся ли когда-нибудь кайдзю по-настоящему? Он хоть и проводил целыми днями за их изучением, едва ли не вы буквальном смысле выворачивая этих тварей наизнанку – но испытывал ли он такой же страх, как все те люди, в чьих городах успели от души похозяйничать кайдзю? Кажется, Гайзлер сам не осознавал в полной мере весь масштаб – до тех пор, пока сам не пробрался в голову Предвестникам; до тех пор, пока не столкнулся лицом к лицу с Отачи.
Две с половиной тысячи тонн крутизны… В какой-то степени кайдзю все так же и остались для Ньютона чем-то таким – вызывающими неподдельный восторг своими масштабами, взрывающими голову своим строением и структурой генетического кода. Он боялся, что после всего этого ему захочется стереть свою кожу до крови – только чтобы не видеть на себе эти татуировки, не видеть изображения тех, кто разорял города и давил людей так бездумно и методично. Но этого не произошло – к сожалению или к счастью.
Предвестники – вот, кто теперь являлся для них настоящей проблемой. Кайдзю хоть и крушили города, но делали они это по указке именно Предвестников, которые преследовали вполне конкретную цель. И теперь они прочно поселились где-то у них с Германном в голове.
Теперь они то и дело напоминают о себе – то отвратительно яркими и реалистичными сновидениями, граничащими с кошмарами, то шелестящим шепотом где-то в самой подкорке.
Ньютон внимательно и чуть настороженно следит за передвижениями Германна, тихонько цыкая и вздыхая с улыбкой. Ну и кто из нас неугомонный, скажи мне, пожалуйста, мм?
Он выпутывается из своей толстовки, оставляя ее так и лежать бесформенно на кровати вместе с пока не так уж и нужными очками, а затем поднимается на ноги, чувствуя, как те протестуют против возобновившейся физической активности. Подняв взгляд на Германна, Гайзлер подходит ближе – настолько, чтобы иметь возможность приобнять Готтлиба за талию и принять на себя хотя бы часть веса. Ньютон практически зажимает его между дверным косяком и собой, а после, подцепив край свитера, вытаскивает рубашку из-за пояса брюк, чтобы, наконец, коснуться голой кожи, а не бесконечных слоев одежды.
– Когда ты поправил этого придурка и назвал меня доктором Гайзлером… Знаешь, мне даже не хотелось тебя поправлять, – с тихим смешком произносит Ньютон, поглаживая кончиками пальцев поясницу Германна, добавляя с деланным вздохом: – Хотя, завтра мне уж точно нельзя будет отвертеться от своего звания, придется как-то терпеть весь день. Но сейчас на ресепшене это было просто что-то с чем-то, чувак… Еще это Советую погуглить. Боже мой, да на месте этого парня я бы тут же помчался гуглить всю инфу и заучивать наизусть все статьи. Хотя, может это я просто такой шибко восприимчивый? Но это было охренеть как сексуально, и я даже не шучу.
Готтлиб отвечает ему абсолютно идентичным взглядом с точно так же вздёрнутой бровью, разве что дополнительно слегка задирает и подбородок. Провокация? Всё может быть. Ты и вежливость, Ньютон, понятия совершенно несовместимые, - несколько высокопарно думает Германн, но в его мысленном звучании отчётливо различима довольная улыбка.
- Ты и не накосячил... - начинает было он уже вслух и почти натурально прыскает в кулак от возмущённо вытаращенных глаз биолога, а потом мотает головой. - Уверен, на самом деле у тебя поклонников гораздо больше, просто в этот раз "повезло" мне. Что до отеля.. Это действительно странно, но охрану они не позвали, возможно, просто недоразумение. А возможно, - на мгновение он задумывается о Чарли и том впечатлении, что произвели некоторые воспоминания о нём, о впечатлениях, которые продолжали производить воспоминания о нём, ведь только дрифтом их обмен биографией не закончился. - Ты говорил, что друзья брата зовут себя Бандой и находят себе весьма своеобразные и, я так понимаю, крайне разнообразные занятия.
Дальше мысль он не продолжает, полагая, что она и так очевидна. Может ли быть такое, что их перепутали? В том, что близнецы Гайзлер - вне зависимости от носимой фамилии - это персонифицированный синоним слову "проблемы", он даже не сомневается. Вопрос только в масштабах, и, зная Ньютона, тот может вообще не иметь границ. Вероятнее всего, им стоит быть начеку и в этом смысле. Удивительные приключения кей-учёных в Филадельфии - стоило пережить апокалипсис, чтобы стать героем подобной комедии положений.
- Чужой покой и безопасность - то, ради чего мы делали и продолжает делать нашу работу, - задумчиво произносит Готтлиб, прислоняясь к дверному косяку виском и прикрывая глаза. - Ты знаешь, Карла работала всё это время переводчиком при делегации отца. Когда их перевели глубже в материковую часть Европы, она часто писала мне с просьбой всё бросить и вернуться в Гармиш-Партенкирхен. Или хотя бы Мюнхен, чтобы не так сильно страдать от холодов. Предоставить борьбу более... - он вздыхает и поворачивает голову так,чтобы упираться в дерево и лбом, и носом, - более сильным, более умелым, компетентным и подходящим для этой деятельности людям. Уступить место и перестать то ли надсажаться, то ли строить из себя героя, которым я и со здоровой ногой не был, - с Карлой никогда не поймёшь наверняка.
Антивселенная.
Германн отлипает от косяка и чуть осуждающе смотрит на Гайзлера. Совершенно идиотское название, кто вообще его придумал? Вряд ли так свой мир называли Предвестники - кстати, ещё одно слово, которым не стоит разбрасываться. Уж если "Антивселенная" было в ходу среди многих специалистов ТОК, включая командование, то Предвестниками они именовали себя сами, и это знание последние представители Кей-науки вынесли из дрифта. К счастью, всё это имеет мало общего с имплементацией достижений Кей-науки и Джей-теха в мирную жизнь, значит, об этом не стоит и заговаривать. Конечно, вопросы на них могут посыпаться самые разнообразные, в том числе и провокационные, как раз не имеющие отношения к основной теме. К этому стоит быть готовыми и просто оставлять их без ответов.
Что до тех, чьих жизней совершенно не коснулось зловонное и ядовитое дыхание этой самой Антивселенной, то на каждого такого счастливчика приходилось примерно пятьдесят человек, чьи жизни были затронуты непосредственно или разрушены до основания.
Поразительно, но в первые две недели после официального объявления об окончании войны и полном исчезновении угрозы кайдзю по всему миру резко возросло количество самоубийств. Причины психологами назывались самыми разными, но лидирующую позицию в этом списке занимала, как ни странно, безысходность. Радикально изменившийся вектор движения - от выживания на самой грани уничтожения к забытой декаду назад повседневной рутине и (о, Боже!) стабильности - вкупе с потерей способности брать на себя долговременную ответственность за собственные действия и сомнительной деятельностью последних лет оказались для многих и многих непосильной ношей.
Массовую истерию, захлестнувшую целые прибрежные города беспрецедентным приступом посттравматического стрессового расстройства, профессионально скрывали политики и подконтрольные им СМИ. Что-то, безусловно, просачивалось в интернет, но, если судить по безмятежной Филадельфии, это были капли в море.
Странно.
Воистину странно стоять сейчас в этом островке покоя и относительной адекватности, зная, что отбившую угрозу агрессоров планету на части разрывает внутренний хаос, который изо всех сил пытается сдержать ООН, пусть иногда для этого приходится врать и недоговаривать.
|
- Необходимость привести себя в порядок после столь длительного перелёта и неспособность сдерживать свою фонтанирующую энергию - это две совершенно разные вещи, Ньютон, - вяло протестует Готтлиб в ответ на язвительное замечание.
Но уже к концу фразы его голос почти переходит в тихий стон, потому что биолог нагло зажимает его в дверном проёме и бесцеремонно забирается пальцами под одежду. На автомате зародившееся в нём возмущение успевает развеяться к моменту первого прикосновения, и Германн слегка вздрагивает от разбегающихся в разные стороны по коже мурашек.
- Не надо было получать шесть докторских, если тебе настолько не нравится, когда к тебе обращаются с титулом, - с трудом найдя свой голос, возражает он, касаясь кончиком носа виска Ньютона, а затем зарываясь им в его волосы. Ты слишком восприимчивый. Он мысленно закатывает глаза и так же мысленно качает головой, физически же приобнимая его одной рукой, пока вторая вынужденно продолжает сжимать трость. - Скажешь тоже. И как у тебя только силы на подобное остались, я еле стою.
Отредактировано Hermann Gottlieb (28.06.18 00:23)
Даже если это и Чарли… Но черт, мы хоть и близнецы, но не полностью идентичные же! Надо было посветить перед дамочкой своими татуировками, чтобы у нее уж точно не осталось никаких сомнений!
Они не перестают спорить даже сейчас, даже у себя в голове, перекидываясь язвительными и провоцирующими репликами с помощью одних только взглядов, на каком-то совершенно новом уровне.
Это действительно въелось в них двоих слишком глубоко и прочно, чтобы после совместного дрифта оно все вот так просто сгладилось и исчезло. Ньютон думает о том, что едва ли это исчезнет в принципе. Слишком долго они сосуществовали в подобной манере – практически всегда на самой грани, которую сам Гайзлер не гнушался раз за разом бесцеремонно пересекать – потому что какого черта, в самом-то деле?
Вообще-то, я тоже могу быть вежливым. Иногда. В особых случаях.
По правде говоря, Ньютон бы всерьез обеспокоился, если бы между ним с Германном вдруг все резко поменялось – обнулилось, началось бы с какой-то новой точки, совершенно иначе, чем было до этого. В конце концов, дрифт не изменил ничего в их личностях (по крайней мере, кардинально) – просто расширил рамки, по максимум открыл их друг для друга.
И хоть динамика этих интеракций осталась практически неизменной, но в ней стало как будто бы чуть больше мягкости, чуть больше личного. Чуть больше того, что раньше мимолетно и почти незаметно сквозило во взаимных проявлениях поддержки – ненавязчивой, но в то тяжелое время невероятно нужной.
Сейчас же все перешло на какой-то совершенно новый уровень – и от этого Гайзлер чувствует какую-то невероятную теплоту. Пускай в масштабах всего человечества эта война и принесла множество проблем, но лично для них двоих все в конечном итоге обернулось очень даже удачным образом – если вообще так можно выразиться.
И Ньютон в который раз представляет у себя в голове очередной сценарий того, как именно все сложилось бы, согласись тогда Германн на предложение своей сестры – хотя, зная его, Гайзлер почти уверен, что тот бы не согласился ни при каких обстоятельствах.
Думает о том, как все сложилось бы, если бы и он сам остался в Филадельфии – как однажды и предложил ему Чарли.
– Остаться? – переспрашивает Ньютон из-за своего стаканчика с кофе, так и не донеся тот ко рту.
– Да, остаться, – пожав плечами, чуть нервно отзывается Чарли, не глядя на близнеца помешивая трубочкой свой молочный коктейль. – Ну, знаешь, пока там шастают эти монстры… Тут в Фили ведь вообще ничего никогда не происходит, черта с два они сюда доберутся! Могли бы вместе заниматься баром и все такое…Они прогуливаются вдоль набережной реки Делавэр, возле которой пришвартованы военные корабли разных времен, ставшие сейчас самыми настоящими музеями на воде – и Гайзлер в очередной раз удивляется тому, насколько же тут действительно спокойно и тихо. Хоть напряжение все равно чувствуется в воздухе, но не настолько сильно, как на противоположной части континента.
Ньютон только недавно снял пленку с зажившей татуировки с изображением Найфхеда.– Чувак, ну ты же сам знаешь – даже если я бы захотел, то я бы все равно уже не смог соскочить, – хмыкает он, глядя на Чарли. – Никто лучше меня не знает этих монстров, знаешь ли! Я не могу все бросить… Я не хочу все бросать, а тем более сейчас…
– А я не хочу, чтобы с тобой что-нибудь случилось! – выпаливает вдруг Чарли – чуть громче, чем ему, наверное, хотелось бы – а затем начинает шумно тянуть через трубочку молочный коктейль.
– Хэй, я тоже не хочу, чтобы с тобой что-нибудь случилось! – в тон ему отвечает Ньютон, останавливаясь сам и заставляя притормозить близнеца, кладя ему ладонь на плечо. – Именно поэтому я должен быть там – чтобы точно говорить чувакам в Егерях, как именно надирать задницы кайдзю – чтобы те исчезли как можно скорее и не добрались до Филадельфи! Я не буду лезть в самое пекло – я же чокнутый, мне категорически не разрешено ни с кем дрифтовать.Ньютон фыркает себе под нос – Чарли не выдерживает тоже и давится смешком.
Какая-то его часть, возможно, и была бы рада остаться, но Гайзлер понимает, что не сможет прятаться в Филадельфии, пока на другом конце света творится натуральнейший хаос. Он слишком глубоко залез во все это, слишком плотно и конкретно подсел, чтобы теперь бросить все так на полпути.
Чарли понимает это тоже – но он не мог не предложить ему остаться.– Все ведь будет хорошо, да? – спустя несколько мгновений нерешительно спрашивает близнец, поднимая, наконец, взгляд на Гайзлера.
– Сто процентов, Чарли, – улыбнувшись уголком губ, кивает Ньютон. – Я тебе обещаю.
И Гайзлер тут же мотает головой, отгоняя эти мысли – потому что какой в них толк сейчас, когда уже все сложилось так, как сложилось?
Когда они уже пережили эту войну, вышли из нее победителями – и когда Германн Готтлиб утыкается носом в его волосы и едва находит в себе силы говорить более или менее ровным голосом.
И пускай миру еще придется привыкнуть к жизни без постоянного страха, придется заново учиться жить нормальной жизнью, не наполненной постоянный напряжением; пускай мир еще изменится миллиард раз, пока все более или менее устаканится – по крайней мере, они с Германном могут быть друг для друга непоколебимыми константами.
– Просто не люблю, когда на этом заостряют слишком много внимания… Хотя, знаешь, может, во мне есть немного от мазохиста? – фыркает Ньютон, ведя кончиком носа по шее Германна и на мгновение прижимаясь губами к коже. И, кстати говоря, я пока что еще ничего такого не начинал, доктор Готтлиб. Пока что. А после, ведя раскрытой ладонью выше вдоль позвоночника, Гайзлер прижимается чуть сильнее, целуя шею Германна уже более явно. – И нам нужно как можно скорее придать тебе горизонтальное положение. Так что, чувак, вылазь из своего свитера и остальных пятнадцати слоев – и пошли в душ.
И с этими словами Ньютон слегка отстраняется, чтобы кинуть на Готтлиба короткий, но многозначительный взгляд, а затем подцепляет край его свитера.
О тонкостях вашей идентичности мне ещё предстоит узнать. Предпочитаю не шибко доверять дрифту в этом аспекте.
Ему правда интересно. Интересно посмотреть на этих двоих просто рядом и в динамике. Разумеется, ярко-голубые картины дрифта рисовали ему против воли совершенно определённый образ, но Германн всегда старался держать в памяти необходимую поправку на субъективность восприятия. Каждое событие, что они видели в дрифте, неизменно и неизбежно имело определённую эмоциональную и подчас даже фактическую окраску, наложенную в соответствии с видением мира индивидуума, чья жизни разворачивается перед глазами. К тому же, он ведь смотрел на Чарли глазами Ньютона, так что полного стереоэффекта у него всё ещё не получалось. А именно это, как он полагал, и станет самым большим и полным... шоком, может быть? Даже при том, что его брат предпочитает носить куда больше растительности на лице, чем его любимый биолог, два Гайзлера рядом это должно быть что-то.
При условии, что у Чарли он не вызовет такую же первую реакцию, как у Ньютона. Такое же резкое взрывное отторжение, разбросавшее их в разные стороны на долгие три года. А полный путь обратно занял потом ещё пять лет. Готтлиб хмурится, едва заметно вздыхая: пусть для него лично (в конечном итоге) каждый этот год, каждый этот день, каждая ссора и неудачно брошенное слово стоили того, он совершеннейшим образом не жаждет повторения. Несмотря на официальную тематику и все сомнения биолога, они отчасти приехали за его братом, они всё ещё - и причём оба - держат в уме намерение и желание забрать Чарли из Филадельфии, подальше от пагубного влияния той самой "банды" и любой возможной угрозы его благополучию, но что, если Германн наоборот станет причиной раздора и - не приведи Господь - ещё и будет вынужден заставить Ньютона выбирать? А он ведь так и не знает, что говорил Гайзлер брату, упоминал ли его вообще и в каком контексте. А светлыми их отношения после той идиотской встречи назвать никак нельзя.
Совместное воспоминание близнецов проносится перед глазами ярким вихрем, оставляя после себя вкус кофе на языке и стойкий, чуть химический, может быть, аромат клубники от милкшейка. Сослагательное наклонение. Послушайся тогда один из них этих советов, оступись, дай слабину, и всего этого уже могло не быть. Возможно, это слишком тщеславно и чрезмерно отдаёт нарциссизмом, свойственным скорее его отцу (но кровь, как известно не водица), но у Германна отчего-то нет сомнений в том, что уйди они преждевременно из Кей-науки, никто так и не нашёл бы правильный ответ, и все попытки человечества выжить оказались бы напрасны.
Хорошо... Хорошо, что каждый из них оказался достаточно упрям. Достаточно целеустремлён. Достаточно самоотвержен или достаточно безумен - не суть важны такие детали, важен результат. Но для Германна это неожиданно не в очередной раз взошедшее над Тихим океаном солнце, не новый день на бирже и даже не наполненный детским смехом воздух. Результат прижимается к нему всем разгорячённым телом, нашёптывая глупости и целуя в шею. Результат обещает ему что-то и настаивает на том, чтобы пойти в душ. Результат стягивает с него свитер, и всё это настолько стоило всей пережитой усталости и боли, всего вынесенного унижения и отверженности, что он едва удерживается от того, чтобы не отпустить трость в свободное падение на пол. Вместо этого он заставляет себя чуть потянуться и повесить её на край раковины, перенося основной вес на уставшую, но всё ещё функционирующую здоровую ногу. Теперь у него свободны обе руки, и он может обеими руками обхватить лицо Ньютона для поцелуя, в котором теряется и номер, и дурацкая заминка на рецепции, и Филадельфия, и изматывающий перелёт и весь дискомфорт, которым полнится его тело. В конце концов, испытывать лимиты собственных физических возможностей он привык, привык выходить далеко за них, презирая слабость плоти и почти любые её требования. Почти, потому что сейчас каждая клеточка в нём настойчиво и безоговорочно требует Ньютона и его близости - он слишком, слишком долго себе в ней отказывал и теперь, когда она всё же стала возможной, он никак не может насытиться, и, судя по действиям самого биолога, тот тоже испытывает что-то похожее.
Быть может, дело в дрифте.
Быть может, в том, что они (ко всему прочему) оказались лишь вдвоём против целого роя инопланетных разумов, неустанно глядящих на них сотнями тысяч неморгающих, лишённых век безжалостных глаз.
Быть может, какая-то часть Ньютона любила его так же долго.
Быть может, они просто двое изгоев, не нашедших места ни в собственных семьях, ни в научном сообществе, ни в человеческом обществе в целом, и наконец обретших утешение лишь друг в друге.
Быть может, им просто в принципе не достаёт прикосновений и чужого тепла, и они всего лишь попались друг другу не в самый удачный или наоборот самый подходящий для этого момент.
Всё это может быть, но оно не так важно. Важно то, сколь мягкими оказались волосы Ньютона на ощупь, вопреки всякому здравому смыслу. Важно то, как длинные пальцы Готтлиба путаются в этих тёмных, иногда почти чёрных локонах, и как Гайзлер слегка выгибается навстречу этому ощущению. Важно то, как он смотрит, как прикасается, как стягивает тёмно-фиолетовый кашемировый свитер и бесцеремонно отбрасывает его в сторону, не заботясь о том, куда тот может приземлиться. Как Германн с трудом находит в себе силы дышать, отступая ближе к ванне и параллельно расстёгивая брюки Ньютона. Как вместе они избавляются от остальной одежды и несколько неловко, даже комично, забираются в душ. И как почти синхронно вздрагивают, когда первые капли воды касаются кожи, заливают глаза и рот.
Тёплый душ, и никаких ограничений. Они не видели и не испытывали подобного почти пять с половиной лет, но и сейчас в каждом из них недостаточно внимания для такой несущественной мелочи. Тем более, когда тонкие пальцы математика осторожно и практически невесомо скользят по коже Ньютона вниз, пока не достигают его эрекции и не обвиваются вокруг.
Упрямый Ньютон. Громкий Ньютон. Выдающийся Ньютон. Нахальный Ньютон. Волшебный Ньютон. Невозможный Ньютон. Гениальный Ньютон. Его Ньютон. Весь его, безраздельно. Потому что и Предвестники, и культисты, и Готтлиб-старший, и все конференции со всеми академиками мира могут идти ко всем чертям.
Отредактировано Hermann Gottlieb (16.07.18 14:31)
И Ньютон почти может почувствовать, как ощутимо дергаются пальцы Германна на рукояти трости в тщетной попытке удержать ту из последних сил. Кажется, на мгновение он и сам может ощутить все это с перспективы Готтлиба – гладкость дерева под пальцами, то, как эти самые пальцы вздрагивают в легком спазме, сжимаясь сильнее.
Можешь отпустить, хочет сказать он Германну. Потому что Ньютон знает – уверен – его сил с лихвой хватит для того, чтобы удержать их двоих. И в тот момент, когда Готтлиб все-таки отставляет трость в сторону и касается ладонями его лица, чтобы поцеловать – в этот момент Гайзлеру кажется, что у него с легкостью получится перевернуть вверх тормашками весь мир, вывернуть его наизнанку и разобрать по кусочкам вселенную, как конструктор Lego.
Сердце колотится в груди так, что, кажется, еще немного, еще на четверть децибела громче – и его стук будет слышно на всю гостиницу.
Ему совершенно некогда беспокоиться о судьбе кашемирового свитера – господи боже, чувак, ничего с ним не случится, а если случится, то я куплю тебе сотню таких, обещаю – потому что ему еще нужно как минимум разобраться с рубашкой, чтобы, наконец, скользнуть ладонями по коже Германна. Однако ждать нет совершенно никаких сил – и на несколько мгновений Гайзлер нетерпеливо задирает рубашку, прослеживая пальцами каждый позвонок и очерчивая невидимыми узорами кожу.
А затем – пуговица за пуговицей, от самого педантично застегнутого ворота и ниже, и ниже, и ниже. До тех пор, когда уже можно будет отправить рубашку в тот же самый свободный полет на пол, который только что совершил свитер.
Сколько раз за все эти годы Ньютон мечтал о том, чтобы Германн хотя бы ненадолго ослабил оковы своего вечного контроля; сколько раз за все эти годы он пытался вызвать Готтлиба хоть на какое-то подобие эмоций – чаще всего негативных, которые хоть и горели ярко и недолго, словно бенгальские огни, но каждый раз оставляли после себя такой же долго не проходящий горелый запах и горьковатый привкус на языке.
Но терять контроль вот так, как они делают это сейчас – приятнее в миллионы раз. Терять контроль вместе, чувствовать, как тот ускользает из-под пальцев, добровольно отпускать его в свободное плавание.
Странная штука – они почти перманентно и постоянно вместе, а Ньютону как будто бы все равно катастрофически не хватает Германна. Как будто бы тот не занимает 24/7 свое полноправное место в голове (и сердце) Гайзлера.
У Ньютона шесть докторских, а объяснить этот феномен он совершенно не в состоянии. Да особо и не хочется выяснять, на самом деле. Уж совершенно точно не в тот момент, когда пальцы Германна невесомо, но так сводящее с ума скользят по коже Гайзлера – и тот, кажется, даже с зажмуренными глазами может увидеть, как кончики пальцев очерчивают линии татуировок (если хорошенько постараться, то даже можно проследить те места, где иголка тату-машинки проткнула кожу так сильно, что там остались крохотные рубцы); может увидеть так, как будто бы наблюдает все это со стороны, как будто бы видит все глазами Германна, с его ракурса.
Как и с мыслями, с ощущениями после дрифта дела обстоят абсолютно так же – в какой-то момент становится трудно понять, трудно разделит и отделить его собственные ощущения и ощущения Германна. Кончики пальцев начинает покалывать от фантомных прикосновений к своей же собственной коже – и все обостряется в миллиарды раз, переливаясь разноцветными стеклышками калейдоскопа под зажмуренными веками.
На несколько мгновений шум воды почти оглушает, как будто бы разрывая тот вакуум из прикосновений, что образовался вокруг – но почти сразу же обволакивает их со всех сторон, как какой-нибудь кокон.
Твойтвойтвой, черт, конечно же, твой, – судорожно проносится в голове яркой ослепляющей вспышкой. Теперь можно скользить ладонями по спине Готтлиба без каких-либо препятствий – вода сглаживает каждое прикосновение, и Гайзлер всем телом прижимается к Германну, касаясь губами шеи и слизывая капли.
На секунду в голове мелькает шальная мысль оставить Готтлибу отметину аккурат в том месте, где пролегает линия воротника рубашки – чтобы завтра каждый неосторожный поворот головы выставлял его напоказ. И пускай Германн будет стопроцентно злиться, но, черт возьми, это того стоит.
– А кто-то говорил, что у него уже нет сил стоять, – с усмешкой бормочет Ньютон, но тут же давится вдохом, когда пальцы Германна скользят ниже, смыкаясь на его члене и поглаживая так медленно и так чувственно одновременно.
И теперь кажется, что еще немного и у самого Гайзлера не останется никаких сил стоять – приходится отступить на полшага назад, утягивая за собой и Германна, чтобы упереться спиной в стенку и тут же вздрогнуть всем телом от ощущения прохладного кафеля.
Коснувшись губами нитки пульса на шее Готтлиба, Ньютон коротко облизывает их и откидывается затылком о стену, чтобы взглянуть на Германна. Тот выглядит сейчас как-то уж совершенно нереально – мокрый, разгоряченный, с каким-то уж совершенно невероятным выражением в глазах – и Гайзлеру хочется навечно отпечатать себе этот образ на внутренней стороне век.
Не в состоянии отвести взгляд, Ньютон касается шеи Германна, прослеживая кончиками пальцев те места, которых только что касался губами, а затем ведет ниже, скользнув большим пальцем в ямочку между ключицами. Все ниже и ниже, как будто бы невзначай коснувшись соска и вызывая тем самым невольную дрожь. А после – еще ниже, такими же дразняще-невесомыми движениями касаясь члена Германна, после обхватывая тот чуть дрожащими пальцами.
Невозможно определить, где заканчивается собственное удовольствие и начинается удовольствие Готтлиба. Но это абсолютно неважно – потому что в любом случае это удовольствие общее, поделенное на двоих.
И все это – ни на секунду не отводя взгляда и не разрывая зрительного контакта. Весь мир сужается до размеров Германна Готтлиба, а все остальное оказывается на каких-то недосягаемых задворках.
А ты – мой. Моймоймой.
И Ньютон все-таки не выдерживает, подаваясь вперед, чтобы коснуться кожи на шее Готтлиба – сначала губами, а затем пуская в ход и зубы, сам же вздрагивая от фантомного болезненно-сладкого ощущения.
Самое страшное... мне кажется, у тебя это получится. Получится разобрать вселенную, как конструктор. Сравнение чертовски ньютоновское, настолько ему подходящее, что эта мысль вызывает в сознании математика ярчайшие, полные разрывающих привычную голубизну дрифта красок образы Ньютона, раскладывающего бытие на составляющие. Он явно будет видеть это во снах, быть может, даже кошмарных, учитывая то, как последствия трёхсторонней нейронной связи имеют тенденцию искажать даже самые привычные и прекрасные образы в ночи.
Как конструктор.
Вероятно, поэтому оно для Ньютона так легко - щёлкать задачи, как орешки, получить шесть докторских, не видеть вообще никаких преград между дисциплинами и объектами исследований, находить нестандартные решения, выбирать невероятные ответы, решаться на безумные для всех остальных поступки. Так по-детски, так незрело, но такова особенность и в то же время цена гениальности - твой разум растёт вширь, вбирая в себя всё новое и новое, не созревая при этом в привычном всему остальному обществу смысле, не затвердевая, не покрываясь коркой стереотипов (хотя, если вспоминать их многочисленные препирания и все "комплименты", брошенные в сторону Германна и его да математика даже не наука, чувак!, то с этим определённо можно поспорить), не теряя горящего любопытства и неутолимой жажды знаний, истинного двигателя любого исследователя.
Ньютон гениален.
Опасно гениален, и эта опасность распространяется на всё и всех вокруг, включая его самого. Одно неверное движение, одно чрезмерное увлечение и отсутствие рядом руки, способной остановить, голоса, способного засомневаться хотя бы на секунду, разума, способного разделить полыхающее пламя, снижая нагрузку, создавая надежду.
Конечно, Германн и сам ой, как не прост. И пусть официально у него только одна степень, спектр его дисциплин почти столь же широк, просто располагается в другой части исследуемой вселенной. Будь он проще, Ньютон бы даже не заметил его, не то что не написал, а вместе... Вместе они способны покрыть невероятные метафорические расстояния, складывающиеся из знаний и исследований. И если Ньютон вполне способен разобрать вселенную на части, то Германн более чем в состоянии собрать её обратно, привнеся по ходу дела несколько улучшений.
Правда, сейчас они заняты немного другим. Тем, на что ранее у них не хватало времени. Тем, что располагалось ниже всего на пирамиде приоритетов. Тем, что казалось им совершенно недоступным по ряду причин, слегка отличающихся для каждого. Они заняты собой, заняты друг другом, заняты исправлением и починкой своих измученных тел и душ, своих рассудков и сознания, теперь общего, пульсирующего, переливающегося, расширяющегося и расширяющегося вовне с каждой секундой, каждым вздохом, каждым стоном, каждым прикосновением.
Миру почти абсолютно плевать на двух людей, способных перекроить его, распилить его, спасти или уничтожить, и, пожалуй, они решили, что время от времени им тоже должно быть всё равно - они заслужили. Заслужили хотя бы несколько минут, несколько часов наедине, в бушующем коконе переливающейся нейронной связи, когда псевдо-дрифт кровоточит воспоминаниями и ощущениями, когда вихри цвета кайдзю блю окутывают со всех сторон, стирая краски окружающего мира, когда всего так много, что оно слепит, перегружает и почти топит в себе.
Надоедливый и нелепый Ньютон Гайзлер (шесть докторских, вопиюще!), абсолютно презирающий здравый смысл, правила поведения и приличия, фанат кайдзю, набивающий их на коже и выставляющий напоказ перед жертвами и рейнджерами, безумный учёный, не признающий границ, ненавидящий капитализм и военных придурков. Это бесило, раздражало и вместе с тем так привлекало Германна, хоть и не оставляло ему совершенно никакого шанса, совершенно никакого места рядом с таким человеком. Ньютон был практически полной, абсолютной его противоположностью, запертого в броне собственного контроля, правил и условностей, вышколенного, аккуратного, строгого и холодного. Ньютон был пламенем, к которому его невыносимо тянуло, словно мотылька, и словно мотылёк, он горел в нём каждый раз, каждый день, каждую их стычку, каждый конфликт. Опалял и без того искалеченные крылья и прятался в свой угол, ощетиниваясь в ответ колкими словами, презрительными действиями и жалобами. И вот теперь...
Я позаимствовал немного твоей энергии.. Произнести это вслух почти невозможно, да и мыслить связно уже почти не получается - всё заполняет эйфория, искрящаяся связь, Ньютон, его горячечное тепло, его руки, его губы, его мысли. Никаких... никаких засосов, Ньютон, нам что, пятнадцать? Но, похоже, уже поздно. К тому же, да, он ведь размышлял об этом чуть раньше, и пятнадцать это ещё не самый плохой вариант. А так они всего лишь почти вдвое старше. Всего лишь собираются выступать перед научным сообществом, пусть и не самым выдающимся, но, скорее всего, приковавшим к себе внимание широкой общественности злободневностью выбранной темы. Им всего лишь предстоит олицетворять собой целую научную отрасль (две штуки) и в каком-то смысле даже ТОК. Появиться при этом на публике с засосами на шее - это же самый выигрышный вариант.
Вот только сейчас, разумеется, не до сарказма, потому что - снова да - Германн его, и, соответственно, Ньютон может делать с ним всё, что ему вздумается. Или они могут делать это вдвоём.
Позже, когда они уже лежат на каким-то непостижимым образом сдвинутых кроватях, укутавшись в одеяла и друг друга, из последних сил и упрямства балансируя на самой грани между явью и сном, Готтлиб взъерошивает всё ещё влажные волосы биолога и невыносимо целомудренно целует его в лоб. Вещи так и остались брошенными на полу, мокрые полотенца нагло откинуты на подлокотник кресла, сумки брошены и забыты вместе с планшетом и записями. Они нужны друг другу больше, чем им нужно бесконечное повторение речей и репетиции презентаций. Им нужен сон, им нужен отдых. Им нужно быть в состоянии защитить друг друга от угрозы внутренней, чтобы эффективно и полноценно противостоять угрозе внешней. Они - рой. Маленький, но крепкий, сцепленный настолько, что между ними не смогли бы просочиться даже проклятые Предвестники. Это - Германн отчего-то болезненно уверен - очень важно. Это - едва ли не самое главное.
Отредактировано Hermann Gottlieb (17.07.18 12:17)
Вы здесь » planescape » И пустые скитания становятся квестом » Ihre Nachricht wurde versendet
