В итоге он морщится, слегка раздосадованный и пристыженный своей реакцией и комментариями. Готтлиб ничего не может поделать с собой и со въевшимися ему под кожу условностями, правилами приличия и не только, но при этом Ньютон прав. У них у обоих едва ли было детство, у них у обоих в подростковом периоде совсем не было ни времени, ни возможностей вести себя "соответственно возрасту". Herms, ты, по-моему, вообще родился старым. Тебе самому не тошно? Они не гуляли, не пропадали на вечеринках, не пробовали травку по тёмным закоулкам парков (Германн так точно), не целовались с девчонками (или - тем более - мальчишками), не испытывали на прочность максимализм. У них были другие интересы, другие заботы, другое всё.

Наверстать упущенное...
Интересная концепция, вряд ли реальная и достижимая, но такая распространённая в человеческом обществе, что добирается даже до них. Вряд ли кому-то под силу когда-либо действительно это упущенное наверстать. Жизнь слишком структурирована, слишком поделена на сегменты, состояния, периоды, временные отрезки, чтобы в один можно было полноценно компенсировать для себя другой. Вопрос: значит ли это, что надо совсем перестать пытаться?

Да, у них не было времени на подобное в их пятнадцать лет. Да, у них не было возможности. В случае с Германном не было даже вероятности задуматься о таком - чтобы оставить на ком-то свой след. Чтобы кто-то захотел оставить его на нём? Единственные следы, которые на нём оставляли сверстники и не очень, тоже были синяки и царапины, но совсем другого толка и назначения. Они тоже метили его, но не как возлюбленного, не как предмет восхищения, обожания или как что-то привлекательное и дорогое именно им, но как жертву. Они вешали на него мишень.

Возможно, отчасти поэтому изначальная реакция Германна на татуировки Ньютона была отрицательной. Возможно, поэтому его кожа была столь девственно бледна и чиста теперь, когда он мог это контролировать, когда вступившие наконец в действие законы поведения в обществе, те самые ненавистные правила приличия и свойственные взрослению сдерживающие факторы держали его прошлых, настоящих и возможных угнетателей в узде.
Чистой, если не считать всех его шрамов, густо покрывающих левую часть торса, бедро и колено. Но это не был его выбор, в этом на удивление не был виноват никто. Германн никогда не испытывал негатива даже по отношению к тому рейнджеру, что совершил ошибку, запаниковал в дрифте и потерял над Егерем контроль.

Метка Ньютона же - что-то для него совершенно новое, поэтому в конечном итоге он позволяет. Позволяет даже больше и не жалуется слишком уж сильно ни в процессе, ни потом, когда биологу оказывается сложно оторвать от оставленного собой следа и взгляд, и свои же пальцы. Он продолжает скользить по нему самыми кончиками и поглаживать даже когда они уже почти засыпают, даже когда страх возможного будущего в насекомоподобных лапах инопланетных захватчиков сковывает всё его тело, заставляя холод пробежаться и вдоль позвоночника Готтлиба - он видит перед своими глазами все эти картины так же отчётливо, как их представляет себе Ньютон, ощущает его отчаяние, как своё, его боль, его презрение к самому себе, неспособному остановить этих тварей, противостоять им и вернуть себе контроль.

Как такое возможно? Будущее, в котором рядом с ним нет Германна. Разве... разве что.... Но нет, математик решительно мотает головой, пусть и чисто метафорически - сложно сделать это, лёжа в кровати и прижимая к себе этого невозможного человека то ли в попытке слиться с ним в единое целое, то ли в попытке защитить, - и отгоняет все эти мысли, развеивает образы, отказываясь пускать в сознание мельчайшую долю сомнения и дать страху прорасти. Ничего подобного.

- И я тебя, Schatz, - отзывается Германн, шепча в волосы Ньютона и закрывая глаза.

Глубокий сон без сновидений, благословенная отключка, посещающая доктора Готтлиба только в дни полной и абсолютной усталости, граничащей с истощением. Немного удивительно, что им не снилось ничего, но так, пожалуй, даже лучше - оно реально даёт возможность отдохнуть и оказывается крайне приятным разнообразии в череде самых разномастных образов, которыми полнились их сны в последние недели.

Он просыпается почти сразу за Ньютоном, только не так резко - в его случае любые попытки дёрнуться сразу после сна чреваты потянутыми мышцами и непроходящей тупой болью на весь день. Ньютон же буквально подскакивает, едва ли не свалив Готтлиба с кровати, хватает очки и моментально генерирует такое количество стресса и нервозности, что удивительно, как они оба не начинают вибрировать.

- Мы проспали! - едва ли не вопит биолог, а он просто продолжает молча смотреть в потолок пустым взглядом, уложив руку на грудь.

Проспали? Впервые за последние сколько, лет пятнадцать-двадцать? Внутренние часы и чувство ответственности Германна Готтлиба дали сбой и стыдливо отключились под гнётом измотанности, джетлага и невероятного тепла и уюта, источаемых расположившимся под боком Ньютоном. Они проспали, и - более того - Германн вдруг с некоторой (но недостаточной) долей удивления понимает, что ему абсолютно всё равно.  В отличии от доктора Гайзлера, который продолжает сейчас скакать по номеру, то дёргая с пола свои джинсы и вчерашнюю футболку, то пытаясь достать из-за кровати толстовку, то кидаясь к сумке, видимо, решив, что, наверное, стоило бы одеться всё же несколько приличнее? Хотя бы не во вчерашнюю мятую одежду.

Германн наблюдает за ним с лёгкой улыбкой, приподнявшись на локте и почти не ощущая, как драгоценные минуты неумолимо ссыпаются из верхней чаши песочных часов вниз и застывают там условно "потерянным" временем.

11:37

Но можно ли действительно считать его потерянным, если он тратит его на наблюдение за тем единственным, что по-настоящему важно в его жизни? Если тратит их на то, чтобы впитать это утро, эти ощущения, эту ситуацию - они с Ньютоном в номере Филадельфии перед научной конференцией, вдвоём. PPDC не требует отчётов, не разваливается на части, кайдзю не наступают им на пятки, угрожаю разрушить до основания весь их мир. Война кончилась уже почти месяц назад. А Ньютон всё ещё рядом.

Он встаёт в сорок одну минуту - трость так и осталась со вчера в ванной комнате и, возможно, сейчас валяется таки на полу - и, заметно припадая на ослабленную ногу, настигает биолога, чтобы обхватить своими и остановить его трясущиеся руки, тщетно пытающиеся справиться с пуговицами собственной свежей рубашки. Ньютон замирает, тяжело дыша, поднимает на него испуганные глаза, и Германн дополнительно сжимает его ладони, улыбаясь чуть шире и, как он надеется, теплее.

- Марш в ванну, - мягко произносит он, выпутывая из уже почти не дрожащих пальцев катастрофически близкую к измятию ткань и забирая рубашку. - Я разберусь с одеждой. Все пожелания можешь высказать в процессе, пользуясь своими уникальными суперспобностями. Давай.

Отредактировано Hermann Gottlieb (18.07.18 13:00)

Фыркнув в ответ, Готтлиб закатывает глаза:

- У меня нет водолазок, Ньютон, - привычным слегка ворчливым тоном произносит он в спину удаляющемуся в ванну биологу и наконец обращает всё своё внимание на собственный чемодан, когда за тем закрывается дверь.

Собственно, а что ему надеть?
Он открывает было рот, чтобы спросить это вслух, но тут же обрывает себя, качая головой и хромая в сторону сумки. Всегда можно начать с задач попроще, скажем, хотя бы белья и брюк. А потом попросить администраторов подготовить для них такси.

Я думаю, что всё хоть сколько-нибудь компетентное и адекватное научное сообщество уже давным давно в курсе твоих татуировок. Либо из собственного опыта - ты всё же не самый скрытный в мире учёный и твоих фотографий в сети всегда было полно. Либо из вторых и третьих уст: не забывай, Хансен называл нам достаточное количество знакомых имён, чтобы не сомневаться в том, что весь этот сброд имеет о нас совершенно определённое представление.

Германн как-то странно вздыхает, всё ещё держа перед собой на втянутых руках выбранную для себя рубашку в неяркую синюю клетку. Рядом, на уже аккуратно заправленной кровати лежит такой же простой жилет глубокого оттенка морской волны. Возможно (да нет, скорее всего), в свитере он бы смотрелся менее - как там это говорит Ньютон? древним? - но у теперь аккуратно повешенного в шкаф вчерашнего свитера как раз тот самый высокий ворот. Почему он об этом думает?

Или вот о том, как всё могло произойти при немного другом раскладе - Ньютон так удивился, глядя на него, спокойного, сдерживающего его панику и просто улыбающегося. Ну, разумеется: в пре-дрифтовом их состоянии тот факт, что они проспали и теперь обязательно должны были существенно опоздать на конференцию, обязательно имел бы колоссальное значение, и Германн был бы в бешенстве. Он обязательно обвинил бы Ньютона в безответственности, даже с учётом того, что и сам не озаботился установкой будильника, наверное, положившись на свои внутренние, никогда не дающие сбоя часы. Ньютон, вне сомнения, был бы оскорблён, возмущён и, скорее всего считал бы, что конференция может подтереться своей программой - всё равно они в ней не участвуют, так куда спешить? Что нового они могут там услышать? Это их отрасль и так далее, и тому подобное. Слово за слово, страсти бы накалились, децибелы бы росли, к ним обязательно бы пришли соседи, а потом и вызвали охрану отеля. Их бы обязательно вывели вон и либо оштрафовали, либо обязали бы съехать как можно быстрее, потому что у Ньютона и так проблемы с репутацией, а у них тут приличное заведение и лишние проблемы им не нужны.

Он почти видит перед мысленным взором эту сцену, может даже разыграть её по ролям, чётко, до мельчайших деталей и конкретным слов прослушать её их голосами. Поразительное упрямство, ребячество и - чего уж греха таить - идиотизм. Для двух самых гениальных учёных на планете так точно. Именно так они разошлись - по глупости, из всегда свойственного им, но сглаживающегося письменной формой неумения коммуницировать с окружающими и тем более с настолько себе подобными. Именно так они функционировали после воссоединения, то сваливаясь в шаткое затишье, то становясь грубее друг к другу - в зависимости от окружающих условий и напряжения.

Насколько же более простым, более эффективным, куда как менее энергозатратным и в разы более здоровым поступком было всего лишь взять руки Ньютона в свои и улыбнуться. В Филадельфии действительно солнечно и тепло, поэтому Германн решает отказаться на сегодня от майки и, накинув таки рубашку на плечи, присаживается на край кровати рядом со своим жилетом, неторопливо застёгивая пуговицы. Это сейчас оно всё так легко, просто и настолько естественно, что он даже не раздумывал о своих действиях и реакциях. Тогда же... Тогда между ними почему-то всё было сложно. Германн был слишком глубоко ранен теми далёкими словами юного Гайзлера, его колючим взглядом, его холодным тоном и последующей его потерей, и эта рана так и не затянулась, сколько бы ни проходило лет. И тем более не могла она зажить, когда её источник перманентно находился рядом и добавлял новых впечатлений в копилку к старым, периодами буквально сводя с ума.

Его нападки, его агрессия, непримиримость с поступками, характером и наглостью Гайзлера были результатом постоянной душевной боли и попытками защититься от боли дополнительной. Он был готов писать бесконечные жалобы, ругаться до посинения и потери голоса, лишь бы заглушить эту пустоту внутри, эту неудовлетворённость миром, это разочарование - в Ньютоне и себе, - это страстное и безнадёжное желание быть с ним, лишь бы никогда больше не испытывать того унижения, что наполнило его на той первой встрече и до сих пор иногда стояло горечью на языке. И иногда это даже получалось, получалось чувствовать себя не настолько беззащитным перед колкими и язвительными фразочками Ньютона, не настолько открытым ему, чтобы быть осмеянным снова и снова, не настолько...

Глаза щиплет уже слишком сильно, и Готтлиб закрывает их руками, с силой надавливая нижней частью ладони, чтобы выдавить и тут же стереть невольно проступившие слёзы. Он действительно так боялся показать свою слабостью Ньютону, что раздражение, насмешки и нетерпимость въелись в него похлеще плесени, покрывающей дальние углы общих душевых Шаттердома. Какая же нелепость, какая же жалость, какая же глупость, глупость это всё!

- Не вдруг, - тихо и немного глухо отзывается математик, разглаживая на коленях жилет. Потом он откладывает его в сторону, встаёт и неторопливо хромает в сторону ванной комнаты, чуть придерживаясь за стену рукой. Он ещё не совсем отошёл от внезапного приступа ностальгии, но сейчас его очередь умываться. - Эти вопросы обязательно будут задавать. Максимально каверзные и дурацкие, - остановившись в дверях, он оборачивается на мгновение. - Да, Ларс определённо производит на людей подобный эффект. Хотя, я предпочитаю считать, что у меня развивается толерантность.

Отредактировано Hermann Gottlieb (19.07.18 14:33)

- Мы оба распрощались с ними не слишком, хм, круто, - задумчиво соглашается Готтлиб, коротенько пробегая в памяти по тем самым именам и моментам, когда эти имена перестали быть частью кей-науки. - Но я всё же надеюсь на то, что все мы люди взрослые и до того, что ты описываешь, действительно никто не опустится.

На самом деле не всё и не всегда было так плохо. Когда-то кей-наука была полна жизни, энтузиазма, стремления. Как и любая молодая отрасль, она привлекала пытливые умы со всех сторонних дисциплин, каждый из которых жаждал привнести что-то своё, внести вклад не только в исследование, но и в спасение мира. Пропагандистская машина PPDC, как бы предвзято ни относился к ней Ньютон, какой бы надоедливой она порой ни казалась Германну, всё же тоже весьма эффективно работала им на благо.

И люди были хорошие, и коллектив был крепкий. В самом начале, когда они были полны энергии, надежд и решимости. Со временем, увы, боевой дух упал. Это был естественный процесс, с которым, разумеется, было возможно бороться. Им, учёным, которые хоть и были частью единого организма ТОК, но всё же выделялись среди других групп своим положением, завязанном в основном на интеллектуальных способностях, тоже требовался свой лидер сродни Стакеру Пентекосту. Маршал делал всё, что было в его силах, но он не был учёным и его собственная групповая принадлежность всё же во многом определяла основной вектор его поведения. Когда-то их лидером мог стать Шонфилд, но он оступился где-то по дороге от изначальной идеи о программе до её претворения в жизнь, не справившись со внутренними конфликтами и личными мотивами. Им мог бы попытаться стать Ларс Готтлиб, второй человек, стоящий у самых истоков, но его лидерские и управленческие качества не шли ни в какое сравнение с тем, что нёс Стакер. Ларс сделан из совершенно другого теста, и может внушать всё, что угодно, но не здоровый боевой дух и высокую мораль. Кейтлин Лайткэп, возможно, была им какое-то время. Но после... после у них никого не стало, и, как любая боевая единицы (а они, сколько ни спорь, были боевой единицей), оставшийся без лидера, они сдали и начали рассыпаться.

По-хорошему, здесь бы в игру вступить кому-то из них. Германну по совершенно очевидным причинам, включающим в себя, к сожалению, и его фамилию. Или Ньютону как человеку, фактически основавшему кей-биологию. Каждый из них мог бы попробовать быть лидером, хотя бы в своём сегменте, но... Слишком много было этих самых "но", и, к счастью, не все они имели однозначно совпадающий с провалом Шонфилда характер. Не все они лежали в плоскости их невозможности построить между собой здоровые отношения, способные вместить в себя кого-то ещё помимо их двоих. Да, они были настолько зациклены друг на друге, настолько упёрты в своё противостояние, что определённо упустили момент, но дело было не только в этом. Помимо всего прочего, они ещё и сами по себе не были достаточно сильны, совершенно точно не по отдельности.

И всё же положительные моменты были. Светлые времена были. И о них Германн сохранил тёплые воспоминания и несколько фотоальбомов полароидных, уже заметно выцветших фотографий, которые делали в основном, разумеется, остальные, и которые потом Ньютон собрал для него (и отчасти для себя) в сборник в качестве извинения за особо вопиющий инцидент и как небольшой жест, призванный продемонстрировать...

- Я не специально, - в голосе математика уже нет прежней тяжести, он уже не кажется таким бесцветным, словно застрявшим в мире, где все краски представляют собой только лишь незначительно различающиеся между собой оттенки электрического голубого. Он даже слегка улыбается в ответ и чуть поворачивает руку, чтобы на пару мгновений переплести их пальцы, прежде чем Ньютон решит освободить свои и подправить таки внешний облик Германна. - Это не.. - начинает было он, но тут же обрывает самого себя, зажмуривается и зажимает двумя пальцами переносицу. - Я учёный, а не порно-звезда, Ньютон. Это не должно быть.. о, боже, сексуально, это - чем бы оно ни было - должно быть презентабельно.

Но всё же, когда Германн удаляется таки в ванную комнату, чтобы закончить свой утренний туалет, он не застёгивает пуговицы обратно.

Такси послушно ждёт их у входа, и первым пунктом на их пути на конференцию (начавшемся полноценно лишь в 12:13) становится кофейня. Потому что если завтраком они оба ещё могут пренебречь, то хотя бы кофе употребить стоит, чтобы не чувствовать себя совсем уж несчастными. Всё время их сборов математику не давал покоя один вопрос - почему, если уж сами они проспали - их не разбудили в самую рань с проверкой сержант Ковальски и его бравые офицеры? Оказалось, что те умудрялись всё держать под контролем и не сводить с двух учёных глаз, стараясь не привлекать к себе совершенно никакого внимания и никоим образом не давать повод зародиться подозрениям. Они не стучали им в двери, не звонили им в номер, они следили издалека и даже каким-то образом сумели подготовиться и раздобыть собственное такси.

По хорошему, конечно, им стоило осмотреть будущее место выступления заранее и изучить его досконально не только на интерактивны планах, но и собственными глазами, проверить всё. Но приходилось работать с тем, что было доступно. К тому же фактическое изучение на местности могло (и поставило бы) под вопрос всю тайну их присутствия. К чему именно та была всем нужна, Готтлиб не знал и не пытался выпрашивать. Наверное, таково было указание Хансена.

Два латте, глазированный пончик с желе для Ньютона и сырный для Германна, семь светофоров и четыре поворота в девяносто градусов спустя они достигают финального пункта назначения. Рука Германна со стаканчиком, на которым размашисто, обвивая картон чуть ли не кругом, написано Spengler, замирает на полпути к губам.

Даже если бы вдруг они напрочь забыли, где именно проходит, наверное, одно из самых значительных (и при этом по их мнению недооценённых) научных событий последних лет, они вполне могли бы сориентироваться по толпам, всё ещё медленно стягивающимся в пенсильванский Конференц-Центр. Часть Готтлиба надеется, что параллельно их конференции в Центре просто проходит что-то местное или собирается очередной конвент или что-то в таком духе, но все его надежды рассыпаются в пух и прах, когда он различает футболки на детях в толпе - и не только на детях. Разномастные кайдзю ярко выделяются вреди толп, выбравших своей символикой Егерей, тут и там мелькает логотип PPDC, сменяясь иногда шилдиком кей-науки или закорючками джей-теха, реплики оригинальных форм рейнджеров разных лет. Воздушные шарики с символами Егерей, сладкая фата всех невозможно кислотных расцветок с очевидным преобладанием кайдзю блю, флажки, развешенные по всем сторонам улицы. Во всём этом буйстве солнца и красок отчётливо выделяются люди в футболках с более радикальными, хоть и устаревшими немного лозунгами - Долой Стену Жизни, Make Walls Not War, Вымирание - Не Вариант, Я записался в Академию Егерей и всё, что я получил, это проблемы с психикой и им подобные. Ещё больше выделялась группа людей в багряно красных туниках с широкими золотыми лентами по краям. Они могли бы напоминать буддистов и смотреться здесь примерно так же дико, как и те, решившие покинуть убежища своих высокогорных храмов, если бы не смутное ощущение угрозы, исходящее от них. Культисты. Последователи Зверя тоже послали сюда своих агентов, но, судя по тому, как агрессивно и явно эти приковывали к себе взгляд, именно эта партия вполне могла бы быть отвлекающим манёвром.

Признаться, Германн ничего подобного не ожидал.
Ни по спокойному перелёту, ни по пустому - если не считать толп туристов и обычных путешествующих - аэропорту, ни по отелю и маленькой интеракции в кофейне. Значит, Филадельфия всё-таки знала, всё-таки чувствовала и ждала этой конференции, этого события, возвращаясь практически - судя по размаху, красочности и количеству хотя бы чисто внешне беззаботных людей - к тем временам, когда программа Егерь была на самой вершине своего успеха. Более того - замершая рука медленно опускается на колено, удва не выронив и не разлив остатки уже порядком остывшего кофе - Филадельфия ждала их.

Дальше по дороге, заполнив собой практически весь Атриум на Броад Стрит, фактически напрочь перегородив путь к нужной им аудитории 126 А (Этаж 100, вместимость 448 слушателей), столпилась самая многочисленная группа людей. Кто-то держит таблички, кто-то в совершенно однозначного вида очках, кто-то сверкает вариациями подозрительно знакомых татуировок, а кто-то просто и незатейливо озирается по сторонам в футболках с фотографиями или даже - зачем всё усложнять - надписью. Geiszler - Gottlieb.

Отредактировано Hermann Gottlieb (23.07.18 13:47)

- Мы оригиналы, - почти зло шипит сквозь зубы Готтлиб, не в силах сдержать собственную реакцию совсем, несмотря на сжимающие его бедро пальцыНьютона.

Нейросвязь услужливо подсказывает ему и значение слова, и все ассоциирующиеся с ним действия и события. Подумать только! Они - косплееры! Как вообще такое можно подумать, они что, действительно выглядят сейчас точно так же, как и весь этот, собравшийся на улицах сброд? А Ньютон ещё хотел "надеть что-нибудь повеселее", чтобы окончательно сойти за посмешище...

Впрочем, стоп. Он неожиданно ловит себя и на мгновение закрывает глаза - это ведь оно самое. Та самая реакция, то самое возмущение, раздражение и та же самая нетерпимость, что зародились в нём в ту их судьбоносную первую встречу, те самые ощущения и противоестественная, такая похожая на отцовскую злость, что стоила ему в своё время так много. Поэтому шумно выдохнув через нос, он мысленно отодвигает её в сторону и пытается взглянуть на всё иначе - глазами Ньютона и через эту призму своими собственными, но без предвзятости или инстинктивного желания встать в агрессивно защитную позу.

Очередной плакат в подозрительно радужных тонах заставляет руку Германна против воли коснуться отметины у себя на шее, которую теперь совершенно не прикрывает всё ещё расстёгнутый на две пуговицы воротник. Он думал об этом, глядя на своё отражение в ванной и практически слыша голос отца, отражающийся от плитки и возвращающийся к нему снова и снова. Ты спишь с доктором Гайзлером? Теперь - да. Но смог бы он с той же уверенностью и тем же вызовом действительно сказать это, когда оно стало правдой, а не чем-то вожделенным, но далёким?

Но вот только сейчас до него доходит - не просто оставленный Ньютоном засос, но и его яркое, невозможно очевидное в циркулирующем между ними дрифт-потоке желание оставить тот заметным, открытым, явным, - что это? Он хочет сделать таким образом заявление? Он хочет, чтобы они, в том самом смысле они стали чем-то официальным, достоянием общественности? В таком случае совершенно точно напрочь отпадёт необходимость что-то говорить их отцам и прочим родственникам - всё растащит эта многочисленная и многогранная толпа.

- Ньютон, почему они пишут наши имена через дефис? - слышит он свой собственный, не слишком уверенный голос.

И тут же на ум приходит и та самая несостоявшаяся методика Гайзлера-Готтлиба, и их несуществующий синдром, и много чего ещё, что в научном мире частенько пишется через дефис, ничего дополнительного, кроме совместной работы не предполагающий. Но в голове уже звучит начало Скажи спасибо, что не через сл... тут же почти разбивающееся именно об это. Косая черта с наклоном вправо. Германн медленно поворачивает голову, чтобы посмотреть на вытаращившего на него глаза биолога, в которых к своему вящему ужасу он может прочитать весь ненужный ему тайный смысл этого простого знака.

- Я имею в виду, они не очень сильно ошибаются в своём мнении, но - прочистив горло, уже более привычным тоном, хоть ещё пока и отдающим некоторым то ли испугом, то ли удивлением, продолжает Готтлиб, - откуда им знать?!

- Теперь я вспомнил, - вдруг оповещает их таксист, паркуя машину возле тротуара, чтобы не бодаться с перекрывающими въезд на основную парковку Центра ограждениями. - Об этом было в недавнем большущем докладе ООН. Не прямо о том, - он тут же мотает головой и поправляется, видя в зеркало искажённое шоком лицо одного из своих пассажиров, - что вы чпокаетесь - без обид, господа учёные, особенности лексикона - скорее он был, как бишь там.. о "беспрецедентном вкладе науки в нашу общую победу", что "во многом только благодаря сведениям, полученным докторами, работающими бок о бок в единой связке на протяжении более десяти лет".. И так далее. Никто ничего не сказал напрямую, но сделать какой-то иной вывод о тонкости этих самых "единых связок", было сложно.

- Как тогда так вышло, что вы нас не узнали? - спрашивает вслух Германн, чтобы скрыть проступившие ярким румянцем на щеках смущение и стыд, а ещё чтобы проигнорировать ворох других, наверное, всё же куда более важных вопросов, роящийся у него в голове. Доклад ООН? Что за чёрт? Почему он о нём ничего не знает? И какого дьявола там ещё могли наговорить?

- Я таксист, гений, - он наконец оборачивается к ним, упираясь для удобства ладонью в правое пассажирское кресло. - Слушал эту муру по радио пол дня, так что понятия не мел о том, как вы выглядите. Ваша фамилия Готтлиб? Мужик, что читал всю эту заумную пропагандистскую лекцию, ваш отец?

Германн закатывает глаза, не удостоив это ответа. Ну, конечно. Ларс Готтлиб и его длинные руки, его макиавеллевские схемы. После победы PPDC и триумфа программы Егерь над проклятой Стеной Жизни им всем надо было спасать лицо в глазах общественности, восстанавливать кредит доверия и свою компетенцию. В докладе точно было море пропаганды и выдуманных историй, восхвалений PPDC и людей, трудящихся на его благо - вот, откуда такой ажиотаж, вот, откуда столько символики и радости, столько по крайне мере кажущегося признания и столько людей здесь и сейчас. Конференция могла бы пройти незамеченной, если бы Ларс не устроил из этого пиар-акцию себе, ТОК, Егерям и собственному сыну, то ли проводя его очередное испытание, то ли подкладывая свинью. Отличный ход, отец, ничего не скажешь. Их сложнейшая, многоуровневая, напоминающая трёхмерные стартрековские (хотя, Ларс никогда не признал бы этого сравнения, а Германн никогда бы в здравом уме его не предложил) шахматы игра, похоже, вышла на новый уровень.

А ещё Ньютон прав (в который раз).
Германн снова смотрит в окно и перспектива быть "растащенным на сувениры" кажется ему с каждой секундой всё более и более реальной, процент её вероятности растёт буквально на глазах, рождая в нём отчего-то напрочь отсутствовавшую до того нервозность и лёгкую неуверенность. Объектом запугиваний и издевательств он был, объектом насмешек и сомнений был, объектом разочарования - остаётся, а вот объектом чужого обожания? Чтобы по улице на полном серьёзе ходили люди с его лицом или именем на одежде? Чтобы то тут, то там мелькали очки на цепочке, своеобразные подобия его жилеток (возможно, Ньютону придётся взять свои слова про устаревший характер его гардероба назад?) и - что, наверное, самое вызывающее и крайне сомнительное с любой точки зрения - даже трости.

Выйти из автомобиля в этот поток не то чтобы страшно: первое время их явно не заметят в этой толпе, потому что на такси никто особо внимания не обратил до сих пор, несмотря на его наглость в перемещении, но Германн всё равно не торопится расплатиться с говорливым водителем и схватиться за ручку. Вместо этого он оставляет вниз ставший ему совсем неинтересный стаканчик кофе и выпускает из пальцев прислонённую к двери трость, чтобы полноценно повернуться к Ньютону. С несколько секунд он просто смотрит на него, такого неожиданно миниатюрного, потерявшегося где-то между всё нарастающим в их общем пространстве волнением и азартом (он ведь так хотел стать рок-звездой и, похоже, это всё-таки случилось?) и опасением (возможно, желая всё это, он всё же такого масштаба не ожидал и не предполагал?), такого юного, несмотря на свой фактический возраст, и такого уязвимого, несмотря на горящие глаза и бьющий ключом боевой дух, несмотря на напор и умение отстаивать свои идеи, своё мнение и самого себя. Как ему раньше удавалось удержаться?

Германн подаётся вперёд и целует его, обхватывая лицо обеими руками, страстно, глубоко, почти отчаянно. Как будто кто-то или что-то может в любой момент отобрать у него и Ньютона, и возможность видеть его и целовать.

- Ты ведь со мной? - полушёпотом спрашивает он, восстанавливая дыхание, и только получив в ответ широкую озорную улыбку, свойственную только Ньютону Гайзлеру, он поправляет на плече лямку сумки с планшетом и записями, крепко сжимает рукоять трости и открывает дверь.

Отредактировано Hermann Gottlieb (23.07.18 13:44)

- Но я думал.. - начинает было Готтлиб, но тут же замолкает и хмурится, глядя перед собой, - нет, это ты думал, что все эти вещи.. фанфики, боже, и шипперство? касаются только выдуманных персонажей и не относятся к настоящим людям, - снова пауза и на этот раз чуть более долгая, включающая в себя странный взгляд в сторону людей за окном. - Только представь себе, насколько это было бы неловко, если бы мы не.. Не сошлись, если бы всё ещё по-прежнему спорили.

Спирк, значит. Может, до этого эти "фики" и не видела ни одна живая душа, но теперь Германн обладал уникальным знанием об их фактическом существовании вместе с кратким, хоть и очень смутным содержанием, пронёсшимся в голове Ньютона. Спирк. Это ведь Спок и Кирк слитые в одно? Если о нас пишут эти ваши фанфики, нас тоже как-то так могли назвать? Каким словом их могли бы обозначить?

Он фыркает и поражается самому себе - как же быстро цепляется это всё, вся эта поп-культура и всё ей сопутствующее, все эти вредные привычки и дурацкие словечки. Как репейник. В своё время отец высек бы его до белых пятен перед глазами за одно только упоминание чего-то подобного, поэтому даже Стар Трек (или, наверное, лучше сказать "только Стар Трек"?) смотрелся тайно, из-под полы, под покровом ночи или под предлогом проведения дополнительных занятий. Это было самое дерзкое, что Германн  позволял себе в части противостояния его воле, потому что там были звёзды, там был космос, свободный полёт и исследование, триумф разума над страхом и глупостью. Идеальное будущее. Космическая утопия, несмотря на все её недостатки и упрощения.

Но так ли много он потерял, отказывая себе во всём остальном? Глядя на Ньютона, пожалуй, он не сказал бы. Ведь, если не брать в расчёт их внешний вид, их манеру держаться, тихость одного и вычурную громкость другого, следование правилам или их игнорирование.. другими словами, если счистить всю мишуру и детали, оставляя лишь их как личности, окажется, что Ньютон всё это время страдал от тех же самых проблем - сомнение, тяжесть интеллекта, непонимание и неприятие, необходимость вечно рваться вперёд и что-то кому-то доказывать. Он точно так же страдал от того же самого одиночества. Все эти их маленькие и не слишком расхождения, все эти тонкости - рок-звезда или пыльный библиотекарь - не сыграли решающей роли в общей картине. Чтобы по-настоящему что-то изменить, им нужно было объединиться. Им нужен был кто-то равноценный, кто понимал бы, кто поспевал бы и при этом вечно толкал бы вперёд, кто разделял бы и дополнял одновременно. Как там обычно говорят, вторая половинка? Скорее, недостающее полушарие. Left brain - Right brain. Поэтому они подошли друг другу так идеально.

- Какой кошмар, - отзывается Готтлиб на ремарку о жилетках таким тоном, что невозможно разобрать, он серьёзен или это такой неразбавленный сарказм. - Раньше я мог в любой момент позволить себе любую и они всегда были в абсолютной доступности. А теперь, боюсь, будет ажиотаж. А что касается личности... - он оглядывает толпу, выискивая в ней знакомые силуэты и лица. - Полагаю, нашим лучшим доказательством может послужить майор Ковальски и его команда. Боюсь представить, какой всё это для них сейчас кошмар и в какой панике они пытаются решить усложнившуюся задачу по нашей защите. А мы с тобой тут как пушечное мясо сейчас, Ньютон...

Он вспоминает ту часть толпы, что предпочла футболки и плакаты с более радикальным содержанием - всё же не все продолжали жить нормальной жизнью, не все соскучились по солнцу и беззаботности, по ощущению победы и праздника. Настоящего праздника. И ассоциация с Днём независимости ему более чем нравится, отчасти напоминая старый фильм с Уиллом Смитом и.. кстати, тем самым актёром, что исполнял роль и так полюбившегося Ньютону доктора Йена Малкольма. Там тоже бывший когда-то исключительно американским праздником День независимости распространил своё действие на всю планету, ознаменовав победу над инопланетными захватчиками. Сродни им. И пусть они закрыли разлом не четвёртого июля, а всего лишь двенадцатого января, но истинное значение этого дня от того не стало меньше. Есть ли название у дня, когда часы остановились, как есть оно у приснопамятного K-DAY?

Во всей этой круговерти и бедламе, последовавшем за победой, они даже пропустили день рождения Ньютона (надо будет обязательно наверстать), что уж говорить о правильном (достойном) названии для этого дня. Для тех, кто принимал участие в тех событиях, это в равной степени и праздник, и день скорби, день потерь, день, окрашенный в красно-чёрные тона боли.

Настоящие проблемы начинаются, когда до входа в павильон с аудиториями остаётся около пятидесяти метров.
Дело в том, что основная часть толпы игнорирует этот самый вход, равно как и огороженный проход к нему. не красная дорожка Оскара, но по степени привлечения внимания в данном случае - что-то очень близкое. И они, разумеется, направляются прямо к ней, что в конечном итоге не остаётся незамеченным.

И вот здесь, словно по волшебству, появляется Ковальски и его люди. Толпа взрывается радостным воплем и уже через мгновение военные окружают их плотным кольцом, блокируя чрезмерно жаждущих близости "фанатов".
"Это они!", "Я думал, он выше!", "Доктор Готтлиб, я хочу от вас детей! Они ведь будут такими же гениями?!" и много-много другого аудио-мусора и прочей гадости летит на них со всей сторон, столпившиеся по обе стороны ограждения люди ликуют, свистят и хлопают. Кто-то продолжает трясти радужными плакатами, кто-то бесконечно и без ритма скандирует "На-у-ка-на-у-ка-на-у-ка". Вспышки камер прорезаются выкриками просьб дать автограф, "пять" или хотя бы подержаться за руку.

Это какой-то ночной кошмар, а не научная конференция.

В дверях их неожиданно встречает Джонсон, администратор и основной организатор всего этого мероприятия, и он совершенно очевидно в бешенстве. Том самом (или уж очень похожем), от которого несколькими минутами, а то и часами ранее отказался Германн.

- Где вас черти носят, господа? - выпаливает он вместо приветствия, пунцовый, как рак и явно взмыленный. Глаз едва не дёргается, край рубашки выбился из-под ремня брюк, а листы уже неряшливо торчат из прижимаемой им к груди папки, угрожая вывалиться и разлететься во все стороны по полу. - Мы ждём вас ждут уже битый час! Никто не может начать выступление из-за этой толпы, и вы ещё...

- Хотите сказать, вы совершенно этим не управляете? - моментально почувствовав слабость, Германн перехватывает инициативу. В хмурости и способности быть угрожающим ему нет равных среди простых смертных, чьи имена не начинаются на "Л" и не заканчиваются на "С". - Не пытайтесь перевесить на нас свою некомпетентность в части организации. Это не мы устроили из серьёзного научного мероприятия балаган.

Он щурится и играет интонациями почти так же, как делал это обычно в спарринг-матчах по пререканию с Ньютоном, но всё же в его общении с другими людьми чего-то не хватает. Оно другое. И злость с раздражением здесь неподдельные, они искренние, и здесь Германн имеет в виду каждое сказанное им слово.

- Балаган?! - Джонсон багровеет ещё сильнее, давясь от возмущения воздухом и едва не роняя свою папку.

- А как ещё вы это назовёте? - выставив перед собой трость, Готтлиб укладывает на неё обе руки, Ковальски сотоварищи многозначительно молчат. Они наслышаны о пререканиях, что обычно сопровождают все совместные часы бодрствования последней пары кей-учёных гонконгского Шаттердома, но за всё путешествие не услышали и хоть сколько-нибудь повышенных тонов. И вот теперь они обращаются в глаза и уши, потому что легенда есть легенда, даже если она живая и стоит прямо перед тобой. - Тем более, если всё это собрание стихийное и не имеет к проводимому вами мероприятию ни малейшего отношения. Ни толпа, перегородившая вход, ни шествие, ни мишура и украшения... - Он склоняет голову чуть на бок, страшно напоминая Ларса за минусом стоящего рядом Ньютона, трости и сумки через плечо. - Я не говорю о том, что любая уважающая себя конференция не позволяет такого обращения с гостями. Пусть нам и не выделено полноценное выступление, мы всё ещё числимся как приглашённые участники. Тонкости направления приглашений в сторону, но вы не только не поселили нас в ближайших отелях, вы даже не организовали нам трансфер, в связи с чем мы были вынуждены добираться самостоятельно и, в виду отсутствия информации о расширении пиар-сопровождения проекта - даже если оно не ваше - застряли.. в этом, - на последнем слове он уже так разошёлся, что, увлёкшись, стукнул тростью об пол для усиления эффекта. - Вам должно быть стыдно, мистер Джонсон.

Отредактировано Hermann Gottlieb (05.08.18 20:41)

Какое поэтичное сравнение, у кого только ты таких нахватался, у кайдзю? Потому что явно не у него, хотя... он вспоминает 2014 год и начало их переписки, её развитие, увеличение количества листов, всё разбухающие конверты, грозящие превратиться из обычных писем в бандероли. Ньютон тогда называл его манеру изъясняться витиеватой. Позже он эту же манеру называл долбанутой и древней, но тогда...

Германн тяжело вздыхает неожиданно для самого себя, но, слава богу, провалиться в очередной приступ рефлексивных воспоминаний ему не даёт волнение в толпе и плотно сжимающееся кольцо людей вокруг. А ещё образ плюшевой Черно Альфа буквально застревает перед его мысленным взором на несколько долгих минут, и та часть разума, что явно набралась дурацких привычек и желаний от Ньютона, всё это время хаотично размышляет о том, может ли быть в природе точно такая же, но Броулер Юкон?

Появление Стивена Янга ожидаемо и неожиданно одновременно.
Ожидаемо - потому что они видели его имя в списке заявленных выступающих, неожиданно же потому что ему делать здесь и сейчас, в холле, вместо того чтобы занимать положенное ему место в аудитории? Может, дело в общей далекой от спокойствия атмосфере, может, в той волне страха, что прокатилась от Ньютона и пойманного им образа очередного культиста по их единому пространству всего пару минут назад, может, это просто паранойя, но подобное поведение Янга вдруг кажется математику странным. Подозрительным. Он слегка щурится, оборачиваясь на вопрос Стивена, едва не пожав плечом в ответ на мысленную реплику Ньютона.

Гневные воспоминания последнего мелькают перед глазами яркими всполохами, электризуя нейронную связь и покалывая кожу. Забавно, но он буквально чувствует, как позаимствованная у Ньютона частичка личности рвётся в бой, чтобы начистить этому самодовольному хмырю рожу, и вместе с тем радуется, что перенятое биологом у него терпение и умение сдерживать свои порывы удерживает того на месте, лишь изливая его энергию в плохо скрытый сарказм. Они действительно друг друга уравновешивают, и для подобного ему даже не надо было класть Ньютону руку на плечо - всё сработало самостоятельно.

Кстати, о руках и плечах, а также всех прочих участках тела. Он напоминает им обоим, что официально дрифта у них не было - совершенно точно не с кайдзю, а как объяснить причину дрифта между собой, они даже не обсуждали - соответственно, в ходу большая часть их привычной динамики общения. Быть может, совместная работа в последние недели, дни и часы апокалипсиса и внесла свои корректировки (всё этот засос, чтоб ему), но основные моменты остались неизменны. В частности его правило касаемо ПВЧ. Никаких рук, никаких плеч, никаких поцелуев, если только Ньютон не желает спровоцировать локальную войну. Вот только правильно ли это? Логично ли? Германн уже запутался в том, каким он был до этого и каким стал после, каким он мог бы быть, если бы трёх-(весьма условно)-сторонний дрифт не состоялся. Каким он должен быть сейчас, если учесть все допущения и выбросить из уравнения его личности чужие фасетчатые глаза и перманентный гул мыслей его многолетнего партнёра на фоне? Слишком сложно.

Поморщившись, Готтлиб сосредотачивается на Янге, на своих (?) ощущениях и воспоминаниях. Это внезапно оказывается ещё сложнее - те дробятся и расслаиваются, перемешиваясь с воспоминаниями Ньютона, и отделить те друг от друга вдруг совершенно не представляется возможным.

Факт, - математик обрывает себя, едва не заговаривая вслух, - Стивен насолил не только доктору Гайзлеру. У Германна к нему свои счёты, потому что именно Стивен стал первой ласточкой. Стивен подал негативный пример. Именно с его ухода начался весь этот нескончаемый отток в департаменте физики, и вскоре после его ухода, последовал второй. А потом Германн вдруг обнаружил себя единственным человеком в Шаттердоме Лимы, который разбирался в физике вообще и физике Разлома в частности. Его работа над предсказывающей моделью застопорилась, потому что Разлом и его природа неизбежно тянули в своё гравитационное поле внимание, силы и время.

Конечно, "доктор" (да, именно так) Янг злит и его самого, злит безотносительно того коктейля эмоций, что испытывает по отношению к бывшему коллеге доктор Гайзлер, злит настолько, что буквально кулаки чешутся прописать ему хорошенький хук справа. Вот только Германн не боец и никогда им не был. Его руки предназначены для цифр и формул, для мела и клавиш, для чертежей и в крайнем случае тонких (и не слишком) инструментов, другими словами - для математики, инженерии, программирования... и немного, совсем чуть-чуть - для музыки. Но никак не для бокса или банальных драк. Германн Готтлиб отнюдь не слабак: когда вам пол жизни приходится едва ли не таскать на руках почти весь вес нижней части тела, опираясь на трость и подтягивая себя на лестнице, вы просто не можете себе позволить быть слабым. Но тем не менее.

- Прошу меня извинить, - раздражённо (и весьма натурально) произносит Готтлиб,выпрямляясь и отставляя трость чуть в сторону. - Я не любитель бессмысленных светских бесед, тем более, когда нас ждут неотложные дела. Полагаю, начало выступлений и так слишком подзатянулось. Хотя, я и не могу представить, ко чёрт вам помешала толпа или наше отсутствие.

- Ваше мнение.. - тихонько, как будто совершенно неуверенно, подаёт голос Джонсон. Причём делает он это зажмурившись.

- Простите? - и едва не вздрагивает, когда Германн снова обращается к нему, недобро сверкнув глазами.

- Мнение, доктор, - сглотнув с заметным усилием и всё же открыв глаза, уже чуть более уверенно продолжает администратор. - С тех пор как мы скорректировали программу выступлений и понимание значимости самой конференции, мы пришли к выводу, что в финале, он же будет началом Q&A, полезным и важным будет услышать ваше с доктором Гайзлером мнение относительно того, что расскажут наши основные гости. Мы бы хотели таким образом подвести итог..

- То есть, чтобы мы с доктором Гайзлером подвели итог, - не дождавшись конца реплики то ли сознательно именно перебивает, то ли уточняет Германн.

- Что-то в этом роде, да, - слышит он обречённый ответ.

Отредактировано Hermann Gottlieb (27.07.18 21:45)

Упоминание их линии вызывает острый укол раздражения и почти инстинктивное желание повернуться к Ньютону и вступить в очень даже не мысленную, а вполне себе вербализированную перепалку на тему. Набор аргументов уже выстраивается у него в голове, а сознание привычно, совершенно без участия нейросвязи и какого-либо другого усилия отсекает присутствие и значение окружающих, оставляя в поле его внимания одного лишь биолога. Но он всё же успевает опомниться и ухватить себя до того, как ляпнет что-то непоправимое, в итоге замерев со слегка нелепым видом - приоткрыв рот, набрав воздуха и возмущённо уставившись на коллегу. Успевает, потому что вся эта волна моментально поднявшейся в нём многолетней реакции разбивается о мыли Ньютона об оставленном у него на шее засосе.

Ещё где-то минута требуется ему, чтобы придти в себя - снова начать дышать ровно и избавиться от белых пятен перед глазами. Его даже слегка покачивает, так что приходится тяжело навалиться на трость. Лучше бы, конечно, стабилизировать себя, оперевшись на Ньютона, но именно этот вариант он только что отмёл, напомнив им обоим о правиле. Однажды, возможно, он откажется от него полностью - ведь предпосылки есть, достаточно вспомнить хотя бы этот совершенно бесшабашный поцелуй в такси, у них ведь были свидетели! - но, кажется, сейчас не время и не место давать слабину и показывать присутствующим что-то сверх нужного. Тем более, когда один из непосредственных наблюдателей Стивен Янг.

То, как он произносит фамилию "Гайзлер", нарочито пропустив титул, совсем не добавляет ему очков, опуская всё ниже и ничего в общечеловеческом рейтинге Германна Готтлиба. За все годы их работы и споров даже он не позволял себе так обращаться к биологу. Сколько бы кажущегося или наигранного презрения или чего угодно ещё он ни добавлял в свои слова и обращения, он никогда - никогда - не опускал его титул. Он слишком уважал Ньютона и его интеллект, его вклад, его старание, его упорство и упрямство, самопожертвование, в конце концов, ещё до всех этих самоубийственных дрифтов с кайдзю. Как иначе можно было назвать такую самозабвенную отдачу науке в ущерб всему остальному?

Германн, ну брось ты так зыркать. И он против воли бросает остаточный осуждающий грозный взгляд на биолога. Какова ирония, правда? Только похвалишь его про себя, только задумаешься о том, как может быть несправедлив к нему мир и как ты сам не всегда ведёшь себя правильно, так за этим обязательно последует какая-нибудь колкая фраза, вызывающая раскаяние. Германн только качает головой и снова поправляет на плече уже порядком оттягивающую его лямку.

//К-DAY
Почему-то он думает о нём, когда идёт вслед за Джонсоном к аудитории, буквально всеми органами (словно не своими) чувств ощущая на себе взгляд плетущегося чуть позади Янга. Как будто ему за спину, разместившись на затылке не слишком метафорическими глазами всё это время глядят Предвестники. Его даже внутренне передёргивает, а мысли снова закручиваются вокруг того самого дня. Кажется, с тех пор он и не был больше на конференциях, на таких "спокойных" точно. С того дня, когда его аудитория разорвалась на тысячи мелких осколков обрывками телефонных звонков, всхлипываниями, криками и почти физически ощутимым в воздухе страхом и шоком, все научные собрания, в которых он участвовал, носили хаотичный, панический, а затем и строго милитаризированный характер. Светская наука со всеми её составляющими ушла для него тогда в прошлое, и, казалось, навсегда. А теперь она возвращалась, неравномерно, толчками и вспышками возникая у него в сознании воспоминаниями и ассоциациями, не всегда приятными, но всё, что он может, это лишь болезненно поморщиться, прекрасно понимая, что всё это обязательно просочится в дрифт.

И оно просачивается, взвинчивая Ньютона ещё сильнее, бросая его на самые грани эксцентричности, и вот он уже подцепляет где-то леденец, громко шуршит обёрткой, а потом с удовольствием облизывает его, довольно причмокивая.

- Ньютон! - многозначительно выдавливает математик, не в силах совсем удержаться от выговора. - Это уже перебор даже для тебя.

Закатив глаза, он качает головой в знак отказа от "предложенной" ему конфеты, пытаясь мысленно пойти с самим собой на компромисс. И правда, если он нервничает, пусть займёт чем-то себе рот и руки - существует небольшая вероятность, что хотя бы к моменту их выступления он расправится с лакомством и будет выглядеть хотя бы не таким ребёнком. Ньютону можно, - напоминает он себе, добавляя потом, что даже и нужно, что во многом это одна из важнейших составляющих его личности, то, что делает его именно тем Ньютоном Гайзлером, который достиг так много, который решился всё же следовать за своим порывом до конца, который спас этот чёртов мир, совершенно не отвечающий ему взаимной симпатией и бережностью, в которого он.. Готтлиб одёргивает себя вполне физически - поправив на этот раз жилетку жестом, до боли даже ему самому напоминающим те, что он видел у капитана Пикара и его офицеров. Германн, соберись.

Джонсон снова суёт им в руки какие-то бумажки - описания, уточнения, имена и темы - математик даже не удостаивает это повторного взгляда. Он уже видел программу выступления и против воли (чисто по привычке) выучил её разве что не на зубок. Теперь, растерянно вертя её в руках, он в пассивном режиме (чтобы успокоиться) пытался прикинуть, на сколько все события сдвинутся по времени с учётом их опоздания и всё продолжающихся волнений.

Я знаю, что ты не удержался с Ганнибалом. Зачем-то говорит он, глядя куда-то в стол перед собой. То есть, разумеется, ты знаешь, что я знаю. "Но это круто, поэтому я всё-таки наверное расскажу"? Серьёзно, Ньютон... Мы можем рассказать куда больше, чем они, мы знаем на этом этапе куда больше, чем они могли бы даже вообразить, даже если бы они остались в PPDC, но дело не в этом. Большая часть всего, что мы знаем, не имеет никакого отношения к общественности. Большую часть при всём желании не вплести в мирную жизнь. И потом... Он замолкает, пропуская ньютоновскую реплику про рок и непроизвольно морщась в ответ на неё, а после вздыхает и протягивает под столом руку, сжимая и стабилизируя подрагивающие пальцы биолога, укладывая затем их сцепленные руки себе на колено. Я согласился на всё это и уверен в тебе только потому что язык свой ты не смог сдержать до того, как заглянул в глаза Отачи, до того, как она чуть не обвила тебя своим языком, до того, как в полной мере осознал, насколько дрифт есть двусторонняя магистраль. Я хочу верить, что теперь ты понимаешь, Ньютон. Пожалуйста.

Даже не знаю, для чьего блага больше - нашего общего, PPDC или твоего.

Правило никуда не делось, - чуть ворчливо и, наверное, немного устало отзывается Германн, с мгновение взвешивая "за" и "против" того, что он делает и не стоит ли ему отпустить руку и уложить обе над ноутбуком на стол. В конце концов, да, он сам об этом вспомнил, и ему не помешала бы сейчас (и вообще теперь) хотя бы капелька последовательности и своих прежних самоконтроля и сдержанности, а не всего этого хаотичного броуновского движения мыслей, чувств, порывов, так свойственного Ньютону. Отчасти даже немного обидно, что именно гайзлеровская манера превалирует, беря верх и едва ли не стирая его самого и всё, чем он когда-то был. Страшно? Немного, - уверяет он самого себя, стараясь не замечать комок тошноты подступивший к горлу. Это всё просто голод. Ведь что такое стакан кофе и пара пончиков, когда они не ели толком уже почти больше суток. И вообще сейчас не самое удачное время и место, чтобы снова думать о том, как же Ньютон радуется всем переменам, как путается Германн в своих ощущениях относительно того.. почему они вместе? Если всё так плохо, если он был так зажат и невыносим, если...

Руку настолько хочется отдёрнуть, что кожу едва не жжёт в месте их соприкосновения с биологом - как он может успокаивать кого-то и придавать уверенность, когда у него самого всего этого нет? Когда.. Я просто убрал из него первую П - публичность.

Их руки никто не видит. При идеальном раскладе даже те, кто сидит рядом, но даже если им приспичит повернуться и рассмотреть, это всё равно можно квалифицировать как полу-публичность. И это тот компромисс, на который Германн готов пойти с самим собой без дискомфорта и сожаления. Отчего же он тогда чувствует себя так гадко?

Обязательно ли ему нужно было?
Кто знает.

Он просто вдруг подумал об этом. О сцене, разворачивающейся перед глазами яркими всполохами ощущений и запахов - цветастая улица, химически сладкий аромат "аптеки", даже с такого расстояния кажущиеся угрожающими своды черепа Реконера - проклятый вход в этот чёртов храм, - остро-кислые нотки готовящейся еды, протухшая рыба, занятость, безразличие, наглость, аммиак, своя жизнь - даже сейчас, даже на самом краю существования, всего в нескольких минутах, часах и днях от неминуемого апокалипсиса - своя, конкретная, занятая, вопреки всякой логике безразличная к этому самому апокалипсису жизнь. И диалог, слишком странный и осмысленный, слишком глубокий для человека, который занимается контрабандой и чёрным рынком, хотя в самый последний момент тот не забывает скользнуть обратно, на свой привычный, обманчиво мелкий уровень. У Германна даже сейчас бегут по спине мурашки и проступает холодный пот - опасность расходится от Ганнибала широкими волнами во все стороны, перехватывая его дыхание каждый раз, когда тот двигается. Но Ньютону всё равно, он словно не воспринимает половину окружающей его реальности, находясь на каком-то совершенно параллельном ей уровне - И мудрый совет: не доверяйте ему. - но это клёво, слишком клёво - его буквально разрывает от желания поделиться, он едва не скачет на месте, потому что он такой такойтакойтакой, и Германн может обломаться, потому что он был прав.

Самое жуткое во всём этом - Ганнибал Чау, беспринципный, эксцентричный и опасный преступник, понимает истинные последствия этого поступка куда лучше. Он сразу видит всё, сразу думает о том, что не пришло в голову больше никому - на тот момент даже самому Германну, слишком занятому сначала паникой, потом злостью, потом унизительным замешательством, чтобы сообразить. Чёртова двухсторонняя магистраль.

И вот как раз поэтому сейчас Ньютон неправ. Есть. Есть и очень большая разница в том, какой именно ценой, каким именно способом им досталась победа, как именно они буквально выдрали её из тонких насекомоподобных лап Предвестников. Она есть, потому что маршал Хансен обеспокоен. Она есть, потому что мелкие фасетчатые глаза заглянули буквально им в душу и продолжают смотреть до сих пор. Есть, потому что им снятся кошмары, потому что не все их решения и порывы они могут на сто процентов идентифицировать, как свои. Есть, потому что Германн иногда с ужасом понимает простую на самом деле, совершенно логичную вещь - если Предвестники управляли начисто лишёнными воли кайдзю, и они двое теперь связаны со всем этим не поддающимс воображению роем единой сетью, они могут это тоже. А ещё она есть, потому что когда Разлом распался под гнётом ядерного взрыва, выплёвывая из себя напоследок еле живого Райли, Германн слышал вой.

И всё это - лишь у них в голове.
Всё это - тайна настолько страшная и тяжёлая, настолько глубокая и чудовищная, что Германн не может заставить ни себя, ни Ньютона хоть что-то об этом сказать.

Хансен и так считает угрозой одного из них, приставив второго в наблюдение и анализ, не представляя даже близком, с чем он имеет дело. Интересно, догадался бы Пентекост? Задумался бы об этом, теперь, когда апокалипсис не был настолько реален? Или силы покинули бы их неизменного маршала, как только с горизонта испарилась бы та единственная цель, что поддерживала пламя в его раздираемом болезнью теле?

О, Юпитер.
Как же всё это сложно.

Он вздрагивает едва ли не всем телом, когда Ньютон подвигается ближе и что-то шепчет ему практически на ухо. Замерев, с несколько секунд Германн просто борется с собственным замешательством, благо через псевдо-дрифт ему удаётся восстановить потерянные куски реплики, и тогда он улыбается. Неожиданно легко и немного смущённо. Что-то выдавить. Ну, конечно! У него отчего-то совершенно нет сомнений в том, что стоит первому вопросу прозвучать, как Ньютон включится в свой обычный бьющий ключом энтузиазм и его будет не остановить. В хорошем смысле. Потому что Германн ещё ни разу не видел другого человека, который так бы любил науку, любил свои исследования, биологию и все её детали, детальки, деталечки, все эти мелкие и не очень составляющие, открытия и - о, боги! - возможности, которые разворачивались под его ловкими знающими пальцами, словно тот был факиром, а ткань бытия под его пальцами - гремучей змеёй.

Он знает это, потому что сам когда-то был таким же. Очень давно, кто-то, может быть, даже сказал бы, что глубоко в детстве. Кто-то, кто выбил из Германна всю эту страсть, эту жадность, эту гордость и горящее желание рассказать и поделиться, говоря взахлёб, оставив его "пустым" и затянутым, сдержанным - Потому что иначе никто не будет воспринимать тебя всерьёз, Германн! Ты не можешь так говорить о серьёзных вещах, о науке и ожидать понимания. Кто-то, чьё имя Ларс.
Поэтому его маленькая тирада о том, что числа это строительный материал божественного творения была такой нелепой и смешной, заслужившей кривляния Ньютона у него за спиной. Поэтому математик обычно говорил конкретно и сухо.

Само название - кофе-брейк - не оставляет Германну никак надежд на присутствие чая, хотя всё может быть. От горького привкуса, едва разбавленного молоком, во рту давно осталась неприятная кислота, но он всё ещё не готов заменить её обычной водой.

- Я боюсь представить... - начинает было он только чтобы оказаться прерванным женским голосом откуда-то позади. Очередной гость, очередной привет из прошлого, очередная коллега.

Готтлиб моментально затыкается и, чисто инстинктивно обернувшись на голос, отступает слегка назад. Доктор Макдауэл - имя он совершенно автоматически черпает из мыслей Ньютона, титул же добавляет по привычке - биохимик (и это он уже помнит самостоятельно, спасибо большое), поэтому они практически не пересекались и уж совершенно точно не обменивались и парой слов, кроме приветствия. Какие именно отношения её связывали с биологом, можно только догадываться (дрифт пока молчит), но комментарий о татуировках звучит настолько выбивающимся из общего ритма и привычной Германну (доктору Германну Готтлибу, ладно) атмосферы, что он даже теряет дар речи. Впрочем, к нему совершенно не обращались, и это тоже о чём-то говорит.

Ну, ты же хотел наверстать упущенное... - чуть потерянно отзывается тот, понимая, впрочем, что вопрос был скорее риторическим. Ничего не может с собой поделать. И оно действительно похоже - не то чтобы Германн знал, как такие вещи могут выглядеть, ведь на свои встречи он тоже никогда не ходил, но зато ходили Карла и Бастиан, снабжая его историями и впечатлениями, а также сравнениями с тем, как подобные же явления отображает массовая культура в сериалах и кино. И всё же здесь нет его настоящих одноклассников и сокурсников, что не может не радовать до невероятной степени облегчения - одна лишь мысль о подобной встрече вызывает разве что не слабость у него в ногах. А в его случае эта слабость может быть опасной. Хорошо ещё, что большая часть из присутствующих коллег знала его уже после инцидента и никому не приходило в голову сравнивать, ностальгировать или жалеть. Они уже видели, что доктор Готтлиб с тростью не менее (а то и в разы более) внушителен и грозен, чем без неё.

- Германн! - вот и до него доходит очередь, когда сбоку звучит мягкий голос со знакомым русским акцентом, тут же напоминающий ему о Кайдановских. - Чёрт бы всё побрал, едва выбрался вас найти, сколько лет!

Доктор Королёв с таким трудным для его произношения именем Ираклий - Германн отваживается попробовать не запнуться о него только у себя в голове - выглядит бодрым и таким же жизнерадостным, несмотря на возраст и прошедшие годы. Один из инженеров, трудившихся над прототипной моделью Егерей, ещё даже до полнофункционального Mark I. Он продержался до середины второго Поколения и даже тогда ушёл не по своей воле - просто ему не повезло поддерживать идеи Германна в эпоху царствования Ларса. Но, насколько математик мог судить по их продолжившемуся профессиональному общению и нынешней широкой улыбке и расставленным в стороны для объятия рукам, на их взаимоотношения это никак не повлияло.

Вот тебе и никаких ПВЧ, - панически проносится у него в голове, пока он пытается не сжаться, готовясь к типичному русскому приветствию.

А я не раз говорил - Будьте осторожны в своих желаниях, доктор Гайзлер. Они имеют тенденцию сбываться в самый неподходящий момент не самым подходящим образом, чуть меланхолично отзывается Германн, с трудом подавив желание закрыть глаза, когда Королёв все же стискивает его в объятиях и едва не отрывает от пола.

Конечно, до Алексея Кайдановского ему ой, как далеко, но годы работы инженером и природная крепость дают ему безусловное преимущество над тщедушным и куда более хрупким (по крайне мере, внешне) Готтлибом. Немцы и русские - братья на век, - чеканит он, словно на автомате, явно у кого-то подцепленную и непроизвольно заученную фразу. Да, наверное, в чём-то Ньютон прав - с представителями этой нации у него всегда отношения складывались максимально удачно.   Вымученно улыбнувшись, он всё же заставляет себя пару раз хлопнуть инженера по плечу свободной рукой.

- А! Всё такой же зажатый, Германн! - Начисто игнорируя дискомфорт коллеги, Ираклий продолжает широко и понимающе улыбаться. - Тебе бы стоило...

- О, нет, - не выдержав, математик едва не вскидывает к небу руки, ограничившись лишь тем, что закатывает глаза, - только не вы тоже.

Неожиданно прерванный Королёв несколько секунд смотрит на него с забавным выражением лица, разглядывая куда более внимательно и подмечая каждую деталь. И когда Германн уже едва не ёжится от такого пристального наблюдения, его улыбка становится ещё более мягкой и ещё более понимающей.

- Это ведь он? - коротко, едва-едва заметно кивнув в сторону Ньютона, заговорщицки шепчет Королёв, чуть подаваясь вперёд. И затем уточняет, наткнувшись на замешательство в глазах коллеги. - Твой ..коллега и друг по переписке? О, Германн, это невозможно забыть: как ты носился со всеми дублями наших отчётов, моими чертежами в попытке максимально их упростить для "неподготовленной аудитории". Я видел выступление твоего отца, но, признаться, не шибко вслушивался в его слова, уж прости.

- Нет.. - начинает Готтлиб и тут же осекается, мотает головой и несколько раз переставляет перед собой трость. - Нет, не вздумайте извиняться, доктор Королёв...

- О, пожалуйста, Германн, - это казалось невозможным, но улыбка русского становится шире, и он почти хлопает математика по плечу, но в последний момент, видимо, отказывается от этой мысли, - сколько раз я просил - просто Ираклий.

"...просто Ньют", - эхом звучит у Германна в голове, и она едва не кружится. Ситуации слишком идентичные. Разве что инженер к нему предрасположен и мягок, когда как Ньютон во время почти всех этих просьб был скорее крайне раздражён и едва не плевался в его сторону ядом, одним только тоном намекая на то, что больше бы предпочёл, чтобы Германн провалился куда-нибудь под землю, чем обращался к нему. Похоже, всё и правда очень плохо с его социальными навыками. Чего он никак не поймёт, так это чего они, собственно, все от него хотели? От него, человека, всю жизнь провёдшего в компании уравнений и цифр.

- Я... я попробую, - наконец со вздохом соглашается Готтлиб, непроизвольно оборачиваясь в сторону биолога и размышляя о том, как же и что именно стоит сказать.

Всё это время он практически не следит за происходящим по ту сторону нейронной связи, предоставляя Ньютону и Шерил - ну, конечно, они обращаются друг к другу по имени! хорошо ещё, что она не называет его "Ньют" - подобие приватности и уединения в этом постоянно циркулирующем потоке толпы. Королёв, видимо, улавливает его потерянность - ещё бы, они ведь достаточное время работали вместе и, наверное, из всех присутствующих, инженер чуть ли не единственным знал Германна до случая с ногой, знал его отчасти немного другим - и решает действовать с другого конца, вновь повышая голос и приглашая всех присутствующих всё же попытаться что-то перекусить.

Минутное облегчение, и вот они снова разделяются: Ньютон болтает с доктором Макдауэл за чашкой кофе, Ираклий тянет его в привычные им обоим чайные луга. Пакетированный - не самый его любимый выбор, скорее жест отчаяния и отчаянных времён (которые, как он надеялся, остались далеко позади), но ничего другого в подобных условиях ему не найти - это нормально.

Живые люди, Германн, офигеть, ты можешь в это поверить? Он слегка улыбается, аккуратно, даже педантично разворачивая упаковку и извлекая пакетик за верёвочку с биркой. Если честно - нет... Этого не было очень, очень давно. Таких разговоров, таких улыбок, таких людей, которые бы знали их чуть лучше и говорили бы на темы, отличные от кайдзю, Разлома, вечно уменьшающегося финансирования, вечно утекающего времени, отчётах и эффективности. Чтобы при этом самом общении отсутствовало напряжение, отсутствовал непрерывно пульсирующий в венах адреналин, от которого к третьей реплике начинало неизменно тошнить, от которой мел в его руках едва не вибрировал, крошась и соскальзывая с нужных траекторий.

И всё же уровень неловкости в районе 6,5 единиц... Он на мгновение теряется в размышлениях, даже в вычислениях - в них так просто провалиться его математическому разуму, что даже не нужно сильно подталкивать. Дано: две константы - N и H - в неизменной среде, временной период - 2 года чистого времени непосредственного взаимодействия. Период полного взаимодействия - 5 лет. Поправка на коэффициент T. Что получается?..

Я сказал 6,5? Забудь! 172! 172!!

Германн давится от этого выкрика и сопровождающих его эмоций первым же глотком, едва не перевернув на себя чашку с кипятком. Давится настолько, что у него буквально вода идёт носом, пока он пытается стабилизировать себя, чай, висящую на сгибе локтя трость и остатки собственного гордости. Ираклий нарочито пытается не улыбаться, пока оставляет свои предметы в сторону и протягивает математику салфетку. 172 в случае с Германном повышается, как минимум, до 200.

Приведя себя в порядок и отставив всё же напиток в сторону - во избежание - он делает глубокий вдох:

- Да, это он.. - и тут же получает многозначительный одобряющий тычок в плечо (не зря отставил чашку), хотя казалось бы! Возраст! Но уж кому кому, а Германну больше всех не пристало теперь звучать осуждающе, заключая людей вокруг в стереотипные рамки. Чрезвычайно долго он шёл в этом деле по стопам отца, наступая год за годом, раз за разом на одни и те же грабли. - Это Ньютон.

- Что может быть романтичнее спасённого вместе мира, правда? - подмигивает русский инженер, не давая ему опомниться. - Эй, это не моё дело, конечно, Германн, не пойми меня неправильно, - он откладывает в сторону ложку, которой с лёгким звоном мешал свой чай, - да и я больше по... - неопределённый жест рукой, - ну, ты понимаешь. Но ты всегда так светился, когда говорил о письмах ему. В контраст тому, каким делала тебя работа с отцом, - он наконец, видимо, решается и тянется вперёд, накрывая лежащую на столике руку Германна своей и крепко сжимая. - Я жутко за тебя рад. Если кто-то из нас и заслужил подобное, то это ты. Я имею в виду, мы все собирали Егерей, каждый внёс свой вклад, но без твоего кода они так и остались бы грудой металла. Чертовски дорогого, прочного, отлично собранного, но просто металла.

- Ираклий, - сходу выпаливает Готтлиб, лишь немного споткнувшись о непривычное сочетание согласных - с "Р" у него ведь никогда не было проблем. - Чем вы сейчас заняты? Не хотели бы вернуться? - К его невероятному облегчению, инженер убирает таки руку, вновь возвращая внимание чашке, несколько потерянно глядя на коллегу. - Возможно, зря вы прослушали весь доклад отца.. хотя, я не удивлюсь, если Ларс говорил о чём угодно, кроме действительно важного. Но не в этом суть! ТОК продолжает работу, мы восстанавливаем Шаттердомы. И делаем новых Егерей. Я уже примерно месяц разрабатываю Mark VII, но всё больше и больше становится очевидно, что мне нужны ещё руки. Тендо - вы ведь помните Тендо? - ответом ему служит очередная широкая улыбка и кивок, пока Королёв занимает свой рот чаем и канапе, - очень помогает, безусловно, как и рейнджер Мори, но мне нужен постоянный штат. Исключительно джей-тех, ничего лишнего, потому что мы теперь можем снова себе позволить расширить спектр задач. Я больше не лимитирован предсказывающей моделью, и работы столько...

Он замолкает, с ужасом уставившись на русского и несколько раз просто хлопает ресницами, вяло регистрируя на фоне всё растущую неловкость Ньютона и ощущая, как и у него тоже краснеют щёки, а жар буквально поднимается по шее вверх. Ты же хотел, чтобы заметили, Ньютон. Бойся своих желаний, воистину... Но не это маленькое неудобство доктора Гайзлера заставляет его оборвать свою речь, а её качество, её скорость, то, в какой тараторящий поток она превращается, начиная напоминать...

- Германн?..

Своё имя, произнесённое неуверенным полувопросом, это последнее что он слышит и, если быть уж совсем точным, видит за мгновение  до того, как его буквально за шкирку утаскивает в дрифт. Не то псевдо его ощущение, звенящее так и не развеявшейся нейросвязью где-то на фоне, полнящееся их общими чувствами и мыслями, при этом никогда не мешающее полноценному восприятию реальности, но в оглушающий, затягивающий всё глубже и глубже, смывающий окружающий их мир, максимально близкий к настоящему, ураган электрик блю.

Готтлиб едва не вскрикивает, когда потоки переплетённых между собой воспоминаний, яркие вспышки нездешней звезды и километры и километры переплетённых мышц и сухожилий сметают по частям лицо стоящего перед ним с потерянной улыбкой Королёва, сдирая кожу и обнажая кости. Он не помнит, чтобы дрифт хоть когда-то описывался таким интенсивным и яростным, не помнит ни единого случая, когда партнёров бы затягивало во что-то подобное, выходящее далеко за рамки "привычного" побочного эффекта в виде призраков. Интересно, для Ньютона это всё выглядит так же?

Он успевает обернуться и поймать чуть испуганный взгляд Ньютона перед тем как всё это снова развеивается, оставляя после себя лишь горький привкус аммиака во рту и слабость в ногах (как будто ему не хватало своей собственной).

- Германн, всё в порядке? - реальность проступает обратно частями, обрывками, подключаясь поочерёдно сначала к одному чувству, потом к другому, и в итоге слышит он инженера на несколько секунд раньше, чем видит.

- Тяжёлый перелёт, - с трудом бормочет он в ответ, пытаясь заземлиться, стискивая в руках стремительно остывающий чай. А ещё вымученная улыбка творит чудеса, даже если выглядит неестественно прилепленной к лицу. В его случае, правда, почти каждая похожа скорее на гримасу. - Всё ещё сказывается.

- Джетлаг делает страшные вещи, - знающе кивает Королёв. - Что касается твоего предложения - я его с радостью принимаю, даже не раздумывая. Снова оказаться в PPDC, на самой грани научного прогресса, снова заняться Егерями.. Чёрт, да это же мечта любого идиота! - Он громко и открыто смеётся собственной шутке. - Ну, ты понимаешь, об идиотах какого толка я говорю же, верно?

В этот раз Германн действительно понимает, удовлетворительно кивнув и старательно игнорируя неуместный румянец на щеках. Да, для него это когда-то было не только необходимостью, продиктованной внешней опасностью, но и ожившей мечтой. Гигантские роботы это, конечно, совсем не космос и не дальние полёты, но, пожалуй, лучшая следующая вещь в его детском списке.

Казалось бы, из своего маленького социального приключения он при всех неудобствах вышел относительно невредимым, вот только их день очень даже не закончен. Он в самом разгаре, как и эти самые социальные приключения и прочие взаимодействия. Запивая остатками чая последний на их общей с Королёвым тарелке канапе, математик слышит у себя в голове отголоски диалога, что, точно так же спотыкаясь, ведёт биолог, и в них он вылавливает кое-что. Кое-что, что он уже до этого видел, что до этого слышал, несмотря на все заверения доктора Макдауэл о том, что компания молодая. И нет, дело совершенно не в том, что она якобы подписала с PPDC - почему он об этом ничего не знает? - контракт на какую-то поставку (начнём с того, что он бы никогда в жизни не согласился на такое, скорее всего неожиданно для всех психанув, но кто знает?). Он слышал это название и видел его во снах, в тех самых кошмарах, когда Ньютон сверкает глазами, возмущается, отпихивает его подальше - физически и весьма фигурально - и хлопает дверью, перекинув через плечо сумку и исчезая из его жизни навсегда. Как такое возможно?

Липкий страх едва не сковывает его конечности и голосовые связки. Германн изо всех сил старается удержать охватившую его бурю эмоций в себе, не позволить ей просочиться в дрифт и всплыть в сознании у Ньютона - он не хочет пугать того дополнительно, не хочет мешать, не хочет... выдавать свою слабость, свою... Осталось ли вообще что-то, что он мог бы спрятать от Ньютона? Что-то, что бы стоило? Но он всё же заставляет себя затаиться и осторожно прислушивается к ответным словам и ощущениям, выпрямляясь и замирая в тот момент, когда биолог оставляет ставшую ему неинтересной чашку с кофе, поражённый тем, насколько ему знаком этот жест. По коже бегут мурашки от осознания того, насколько они всё же стали отражениями друг друга, сами того не замечая и, пожалуй, не сильно тому противясь в конечном итоге. А потом Ньютон и вовсе делает что-то, что надолго вгоняет Готтлиба в глубокий немой ступор - он поправляет Шерил, назвавшую ему вслед Германна по имени. Как такое возможно?

- Знаешь, мне казалось, я помню все твои странности, - вдруг снова заговаривает Королёв, чуть рассеивая такое сосредоточенное на внутренних ощущениях внимание. - Или это что-то новое, хм? Ты как будто половину времени не здесь, а подключен к космосу. Хотя, если так подумать... ты почти всегда так выглядел, когда вдруг переключался на свои математические штучки. Чёрт, всегда было интересно, как ты видишь мир.

- Почти как в "Матрице", - вдруг бросает Германн до того, как успевает подумать своей головой и поймать автоматически пришедшее сравнение.

Он даже не знает толком, о какой "Матрице" идёт речь, но нейросвязь пестрит изумрудными картинками потоков символов и цифр - очередной привет от Ньютона. Прежде чем у Ираклия будет возможность перестать таращиться на коллегу и что-то всё же сказать, тот прощается, обещая связаться с конкретными деталями по приёму и переводу в Шаттердом, и целенаправленно хромает через весь зал в сторону всё ещё стоявшего в онемении доктора Гайзлера. И совершенно не зря - где-то на середине пути его настигает безрадостная мысль относительно нервного срыва, так что математик едва не прибавляет шагу.

Я здесь, Ньютон. Трость заученным движением отправляется на сгиб локтя, ладони касаются спины и скользят по ткани, смещаясь на плечи и заключая миниатюрного биолога в объятия. Беспокойство и забота выветривают из его головы все мысли о так ревностно хранимом правиле касательно публичных выражений чувств. Не сейчас. Не после такого предложения точно. К тому же большая часть присутствующих уже покинула территорию импровизированного фудкорта, а им двоим почти жизненно необходим контакт, заземление. И - что самое главное - ты здесь. У них нет над тобой власти. Всё хорошо.

В конце концов осталось совсем немного.
Всего ещё три коротких выступления, и начнётся Q&A.

Отредактировано Hermann Gottlieb (19.09.18 22:32)

Ну-ну, не настолько уж детали и мельчайшие. Дыши, Ньютон, просто дыши... Страшно хочется его поцеловать, но это не самый лучший курс поведения вне зависимости от проявлений чувств и правил - просто не хочется каждый раз привязывать одно к другому, создавая ненужные рефлекторные реакции. Вместо этого одна из его рук практически непроизвольно находит путь в волосы биолога, а сам Германн сосредотачивается на своём дыхании и сердцебиении, чтобы синхронизировать ихс ньютоновскими, как у них уже получалось раньше.

Легче не будет, - тихонько думает математик, бездумно перебирая тёмные торчащие в разные стороны и слегка поглаживая случайными прикосновениями кожу головы. Его глаза при этом закрыты, чтобы исключить все лишние раздражители, да и Ньютон совершенно очевидно зажмурился, поэтому ни один из них не видит направленный на них из-за угла объектив фотоаппарата и не различает щелчков затвора. Даже если сдаться, мы просто станем их марионетками, они от нас так легко не отстанут. И чувство вины тебя сожрёт, schatzi, потому что ты хороший человек. И сильный. Вместе мы справимся.

Так сопливо и эмоционально это звучит, что самая глубокая готтлибовская часть Германна морщится от собственных мыслей. Между ними с Ньютоном никогда не было ничего подобного. Между ним и любым другим человеком на всём свете, наверное, даже с Карлой и Бастианом не было ничего подобного. Это всё нерастраченный потенциал к симпатии и привязанности, нежности и влечению, что все эти годы были подавлены и забыты, всплывает наконец на поверхность. Потому что впервые в жизни его за это никто не осуждает. Кто-то в этом нуждается. Потому что не зря он зовёт Ньютона schatz - для математика тот всегда был сокровищем, ещё со времён писем. Не первого, конечно, может, второго или пятого - точный момент всё равно не отследить, - сокровищем волшебным и непостижимым, ярко сверкающим и потому, наверное, горящим, будто свеча, с обеих сторон. Уже потом - сокровищем не-его, колким и резким, холодным, недостижимым, как бесконечно далёкие звёзды в небе, на которые он не переставал смотреть, о которых он всё же не переставал помнить, даже когда их не видел. И вот теперь...

- Я всё же не уверен, что сравнение верное, - упоминание о "Матрице" заставляет его улыбнуться уголком губ, приоткрывая глаза и оглядывая окружающее их пространство. Если так подумать, я не единожды пренебрегал им из-за тебя. Разом больше, разом меньше, к тому же... Я привык считать, что умею корректно расставлять приоритеты. - Не подерёшься, - уверенно возражает Готтлиб, чуть краснея при этом от того, как Ньютон на него смотрит, как держит за руки и целует их. Эффект получается достаточно комичный и совсем слегка нелепый, но математик не торопится возмущаться. - Что до панели, то, мне совершенно точно есть, что им сказать после всего того, что они там вывалили. И, рискну предположить, что у тебя тоже найдётся парочка заявлений. Это всё нельзя оставлять в таком виде ни в коем случае.

Что бы я без тебя делал вообще?
Германн едва не фыркает, ощущая желание ответить какой-нибудь остроумной колкостью. "Давно бы убился", "оглох от всей той какофонии, которую ты зовёшь музыкой", "засыпался бы кишками кайдзю по самую макушку или увяз в продуктах их разложения", "слёг бы с истощением" - вариантов масса и список можно продолжать и продолжать, но интуитивно (с каких пор у него проснулась интуиция?) он чувствует, что сейчас не время именно для подобных пререканий. Или же...?

О, Юпитер, не знаю! Получал бы седьмую докторскую, покрываясь татуировками криптидов с ног до головы?

Мотнув головой, Готтлиб поправляет на Ньютоне задравшиеся очки - возможно, их стоит всё же протереть, - затем рубашку и критически оглядывает его внешний вид. Его слегка портят чуть покрасневшие глаза и нос (придающие при этом биологу ту катастрофическую уязвимость и степень очарования, противостоять которой у Германна едва хватает сил), но в целом доктор Гайзлер выглядит исключительно самим собой.

- А теперь соберись, тряпка, - строго говорит он им обоим и, вновь по-стартрековски одёрнув свой собственный свитер, позволяет трости соскользнуть с изгиба локтя себе в руку, а затем марширует в зал.

Следующие выступления по плану отведены практически полностью джей-теху, и Ньютон, скорее всего, будет катастрофически скучать. Зато потом! Потом у них будет время выговориться, а Германн уже вот который день, который час практикует у себя в голове вступительную речь, то выкидывая из неё целые абзацы, то вставляя новые, то звуча резко, то предпочитая нейтральность (максимально ему доступную). И в этом вопросе очень помогает представлять себе, что перед ним не просто какая-нибудь аудитория, полная коллег или шибко охочих до сенсации журналистов, но он. Ларс Готтлиб.

Похоже, у Германна очень крупные проблемы с отцом.

Отредактировано Hermann Gottlieb (26.09.18 15:28)

Сильный, для усиления эффекта почти непроизвольно кивает Германн, и самый смелый из всех, кого я знаю. Пусть эта смелость и отдаёт на языке горьковатым привкусом суицидального игнорирования инстинкта самосохранения. Возможно, это часть его гениальности и проистекает из его природного безрассудства (и, честно говоря, Германн бы в любой день предпочёл именно этот вариант), возможно... часть его пограничного расстройства, и тогда причины подобных выходок куда более печальны и сложны (но и в таком случае он сделает всё, чтобы с ними справиться).

- Абсурд, Ньютон, - он качает головой на ходу в ответ на упоминание татуировки. - Даже не будучи математиком, ты должен бы знать, что для отображения полного значения числа ∏ не хватит ни одной спины, даже если наносить его по спирали, расходясь из центра. К тому же, время, необходимое для нанесения хотя бы части знаков, должно быть просто чудовищным. Чтобы просто перечислить вслух первые семьдесят тысяч знаков после запятой текущему рекордсмену понадобилось девять часов двадцать семь минут. Само по себе оно достигает тридцати двух миллионов.

Он раздосадованно выдыхает, наконец остановившись. Скорее всего Ньютон говорил это в шутку или имел в виду, разумеется, доступное для адекватного отображения максимально "полное" значение числа или вообще бросил это просто так. Германн же в своей привычной манере воспринял всё серьёзно, слишком серьёзно и, мало того, что выставил себя невозможным занудой, так ещё и идиотом. Эта его неспособность ориентироваться в хитросплетениях человеческих бесед и прочих интеракций не раз становилась проблемой при попытках взаимодействовать с другими людьми. В случае с Ньютоном она частенько приводила к скандалам и взаимным оскорблениям. Благо, последнему, кажется, всё же пришёл конец?

Если быть до конца честным, то это почти провал.
Всё содержание конференции в целом можно было свести к получасовому сухому перечислению фактов, выбросив остаточные теории, гипотезы и совершенно ненужные слайды. Потому что практически всё то, что они слушали на протяжении почти четырёх с половиной часов, безнадёжно устарело. Особенно то, что касалось кайдзю. В какой-то момент он бросает короткий взгляд в сторону Ньютона - тот явно скучает, скучает настолько, что это может рано или поздно вылиться во что-то катастрофическое, но биолог сдерживает себя каким-то совершенно невероятным образом, и даже не изрыгает поток хотя бы приглушённых комментариев на этот счёт. Германн подозревает, что тот, скорее всего, просто не слушает лекторов, осознав, насколько всё произносимое ими невероятная ерунда.

Математик с ужасом думает о том, насколько всё это бессмысленно. За всё это время никто из выступающих толком не озвучил чего-то стоящего, и почти ничего не сказал о второй теме конференции - применении имеющихся знаний для широкой общественности. Всё это похоже на какой-то фарс, ведь люди даже не попытались сесть и осмыслить свои знания, пусть те и потеряли актуальность два, пять, а то и все десять лет назад. И ведь не все из присутствующих - выступающих или нет - покинули кей-науку навсегда и в худшие её времена, отрекаясь от бесперспективного направления. Кто-то уходил раньше, просто не выдержав всё возрастающего стресса, или из-за непереносимости постоянных перебросов персонала из шаттердома в шаттердом, или из-за конфликтов с коллегами (он неприятно морщится, вспоминая свои). Но никто, даже те, кто уходил из PPDC, но не из k-sci, ни разу так и не присел и не задумался, а что бы мы могли сделать? Со всем этим научным богатством, что преподнесло нам вторжение кайдзю

Чувак, тебе обязательно представлять своего старика?..
И Германн хмурится. Нет. Наверное.. Возможно? Он не собирается устраивать представление и, строго говоря, даже устраивать публике полный разгром. Просто присутствие Ларса, его бесконечное осуждение и вездесущее неприятие заставляло его сфокусироваться, собраться, говорить, мыслить и функционировать не просто максимально эффективно и слажено, но даже больше. Потому Ларс Готтлиб не признавал полумер и полутонов, ему недостаточно было хорошо, его не устраивало даже идеально - в случае с Германном он принимал только из ряда вон, только выдающееся, превышающее, выходящее за рамки (и вовсе не те, которые обычно проламывал своим упрямым лбом Ньютон). И сейчас ему представляется, что примерно такой и нужен подход. Таким он должен быть. Не собой обычным, нелепым, сбивающимся, чрезмерным, смешным и карикатурным. Но вот таким, какой он был во время того заседания комиссии, каким он был, когда они решали судьбу Бродяги в первый раз, каким он был, когда Ларс ввалился в его палату после инцидента. Собранной, выдающейся, преувеличенной версией себя. И, может быть, у него что-то получится.

Но, право слово... Без спросу пробравшиеся в его сознание образы начисто лишённой одежды публики в аудитории совершенно не способствуют процессу.

Зажмурившись, он даже прикрывает глаза рукой, старательно пытаясь избавиться от этого наваждения, но получается плохо. Правда, Ньютон, спровоцировавший этот приступ, от него же и избавляет, переключая внимание на чрезвычайно резкое сейчас для его ушей шуршание фантика от очередного леденца. Германн не намеревается смотреть грозно и осуждающе, это получается у него автоматически, возможно, является результатом недавних размышлений о Ларсе. Тот, скорее всего, именно так бы и посмотрел на что-то подобное - как на нечто недостойное, невозможное практически, как пятно на его всегда идеально чистых рубашках, как на букашку на своих лакированных туфлях. О, Ларс был такой задницей и продолжал портит ему жизнь и вмешиваться, вплетаться в его сознание даже здесь, даже сейчас.

— Эта штука работает, да? - для приличия или просто от нечего больше делать, Ньютон всё же вынимает изо рта чупа-чупс и зачем-то стучит по микрофону, создавая характерный глухой звук. Но Германну тот внезапно невероятно нравится, как и следующее за ним приветствие, отзывающееся в аудитории улыбками и оживлением. Может, и есть небольшая доля вероятности, что всё пройдёт не так плохо, как ему постоянно кажется.

Математик благодарен, что Ньютон начал за них двоих всю эту "панель", как они выражаются. Это даёт ему дополнительное время подумать, оценить и впитать то, как смотрят на них слегка изменившиеся по составу почти 400 пар глаз - кто-то из коллег-участников ушёл, кто-то добавился, пришли журналисты и прочий допущенный до Q&A народ. Германн не знает, кто точно сейчас сидит перед ним, но на мгновение всё это вдруг напоминает ему о Предвестниках, об их глазах, бесконечных, всевидящих, всезнающих (или, по крайне мере, так кажется им самим), о том, что те смотрят за ним неустанно, точно так же, как сейчас все в аудитории, подмечая мельчайшие детали его поведения, улавливая его мысли (аудитория же не может читать его мысли, верно? люди ведь не являются частью коллективного разума, и даже эмпатия с телепатией - штука не доказанная), ожидая провала, самой маленькой ошибки, чтобы среагировать, подхватить и тут же разорвать на части.

Он практически не слышит, что именно говорит Ньютон - воспринимает это лишь лёгким жужжанием где-то в затылке - и приходит в себя только когда тот хлопает ему по плечу передавая слово. И выглядит биолог при этом так, будто этот тычок в плечо далеко не первый и, может быть, даже не второй. Германн делает глубокий вдох и внутренне собирается.

- Мои ораторские способности, озвученные, доктором Гайзлером непростительно преувеличены, - бормочет он в микрофон, не поднимая глаз от поверхности кафедры. - На самом деле из нас двоих он больше предрасположен к удержанию внимания аудитории. Я буду, гм, краток? Если я не ошибаюсь, коллеги хотели, чтобы мы под конец дали какое-то заключение всему прозвучавшему ранее. Подвели своеобразной итог их проделанной работе, - он замолкает ненадолго, подбирая слова и подавляя желание начать беспокойно теребить провод от микрофона. - Полагаю, многие из вас осознали, насколько мало было на самом деле сказано. И каким далёким это может показаться от ежедневной - гражданской, если хотите - жизни. Да, большая часть всего того, что составляет область исследования кей-науки и джей-теха находится под строгим контролем Тихоокеанского оборонительного корпуса и ревностно защищается грифом "Секретно", и это не по душе многим из вас. Но давайте всё же вспомним, что именно спровоцировало эту секретность и перевод абсолютно всех научных разработок на военные рельсы в далёком 2014-м году - гибель учёного, нашего с вами коллеги, доктора Эдварда Стролла. Тогда исследования кайдзю не были лимитированы и были доступны светским лабораториям, не были прописаны правила, не было установлено регулирование - не было ничего, потому что военная машина, как и существующая на тот момент наука, натолкнулась на что-то, что было ей не подвластно, что-то, что она не могла понять и описать. Мы все - вы, я и доктор Гайзлер среди самых первых, - были вынуждены работать вслепую, на ходу соображая, изобретая, определяя и фиксируя. Точно так же, как когда-то опасность радиации, эффект кайдзю блю был первоначально недооценён, работа с частями их тел велась не всегда корректно и в соответствии с нестрогими порядками обычных гражданских лабораторий. Одна ошибка, одна неосторожность, одно пренебрежение и без того неидеальными, написанными от балды и на коленке протоколами привело к трагедии и могло окончиться массовой гибелью целого ряда работавших со Строллом коллег. - Германн снова замолкает, обводя взглядом притихшую и слегка опешившую аудиторию. Да, по сравнению с тем, как начал Ньютон, это прям разительный контраст. Но раз уж начал... Он делает глоток воды и продолжает. - Поэтому все внешние разработки были свёрнуты, и обе новые дисциплины перешли под строгое ведение ТОК. Но это не значит, что им нечего предложить покинутой гражданской среде, не значит даже сейчас, когда они обе шагнули далеко-далеко вперёд, когда Разлом закрыт, и многие ошибочно полагают, что кей-наука и джей-тех моментально стали бесполезными. - Это я не говорю о том, что у нас нет достаточных доказательств того, что Разлом не откроется снова в любую секунду. Математик не произносит этого вслух, но оно настолько рвётся наружу, что он даже замирает и молчит, просто сжимая микрофон, все те несколько мгновений, что потребовались бы для того, чтобы фразу озвучить. - Я прошу вас понять только одно - последние несколько лет вся кей-наука в широком смысле - охватывающем и её подразделение джей-тех - представлялись и развивались исключительно за счёт нас с доктором Гайзлером. Это два человека, которые ежедневно на протяжении двух с половиной лет были вынуждены выполнять работу тридцати, и мы говорим про один Шаттердом, - на этих словах публика заметно оживляется. У каждого свои причины, но кто-то начинает перешёптываться с соседями, кто-то гневно оборачивается к сидящим сзади или наклоняется к сидящим впереди, кто-то из журналистов делает снимки, кто-то поправляет пушистые микрофоны камер - бог мой, их снимают вполне полноценно, а не только с телефонов в интернет - кто-то перебирает записи или включает диктофон. Так или иначе, идёт реакция. - Я веду к тому, что у нас очень давно не то чтобы не было привычки строить планы и, соответственно, размышлять о будущем кей-науки вне военного времени, но и возможности со временем просто сесть и подумать полноценно о подобном.

- Доктор Готтлиб, можно сразу вопрос? - один из журналистов, видимо, вдохновлённый отмашкой одного из организаторов, пользуется его заминкой, чтобы подняться с места и приступить к тому самому, ради чего они все здесь собрались. Не наткнувшись на активное сопротивление, а лишь на хмурый взгляд относительно прерванного Германна, он продолжает. - Алан Стоун, Time. Вы как раз затрагиваете эту тематику - ваша исключительная работа в Корпусе в последние годы. Ходили слухи, но теперь, я так понимаю, они наконец подтверждаются из первых уст. Значит, это правда, что, начиная с середины 2022 года всё научное подразделение тогда ещё не лишённого финансирования Корпуса было представлено только вами двумя? - Это вопрос, но вопрос глупый с учётом того, что Германн только что сказал именно это. Получив в ответ только тяжёлый взгляд, Алан кивает самому себе, делая пометку в блокнот. - Это фантастика, честное слово. Исходя из того, что мы здесь услышали и прочитали... Я думаю, большинству читателей - и, возможно, присутствующих здесь - было бы интересно узнать, что именно побудило вас остаться? Почему вы посвятили себя этой самой работе за весь департамент, за весь Корпус?

- Помимо очевидного? - чуть раздражённо отвечает вопросом на вопрос Германн, вариант "Если бы я этого не сделал, вы бы не имели возможности задавать здесь свои неуместные вопросы" танцует у него на языке, но не срывается. Стоун меж тем кивает и математик почему-то абсолютно уверен, что тот чирикает в своём блокноте слово "долг". - Если мы отставим в сторону неуместный героизм, на который вы, скорее всего, хотели меня вызвать, я бы добавил, что не видел себя где-то ещё. То, чем мы занимались не только находилось на самой грани нашего существования, ежедневно отвечая на вопрос "мы или они", оно располагалось на самом краю науки, за которым только бездна незнания. Когда кайдзю пришли в наш мир, не существовало Егерей, не существовало дрифта, не было даже такого понятия и никто, никто во всём мире о нём даже не мечтал. Не задумывался в самый отчаянный момент скуки. Наука развивалась, но по привычным рельсам в более или менее известных, достаточно ограниченных направлениях и вдруг... Человечество совершило грандиозный скачок в своём развитии. Быть частью его, вести его, находиться на границе доступного знания всегда было для меня привилегией безотносительно финансирования, признания или тяжести работы.

Вполне удовлетворённый ответом, Алан кивает, поправляя диктофон.

- Доктор Гайзлер?

Отредактировано Hermann Gottlieb (01.10.18 13:13)

Германн мысленно отчитывает себя за это сравнение - но он не может с собой ничего поделать, это происходит само собой, потому что при всей браваде и уверенности противостоять столь сильному ментальному потоку сотен тысяч сознаний не так уж просто, рано или поздно всё равно что-то проявляется, пусть это даже и не влияние их, а его собственный, вполне естественный и самый обычный, человеческий страх.

Он буквально физически чувствует необходимость Ньютона в физическом контакте и его желание этот контакт осуществить, и бросает короткий взгляд в его сторону. Он не опасается внезапного и совершённого буквально под микроскопом чужого внимания проявления чувств, скорее пассивно и немного печально (неожиданно для себя самого) задумывается о том, решится ли Ньютон когда-нибудь? Попросить, потребовать, взять то, что ему нужно и когда это действительно нужно. Это ведь уже который по счёту раз за сегодня, да и остальное прошедшее время? Конечно, сейчас может быть и не самый подходящий для этого момент, но Германну хочется, чтобы Ньютон всегда чувствовал его присутствие и поддержку, его небезразличие, осознавал своё место и роль в жизни математика и больше никогда на этот счёт не заблуждался.

Когда Ньютон называет Треспассера деткой, Германн непроизвольно болезненно морщится по многолетней привычке и от того, как это режет ему слух - они, в конце концов, выступают официально и Time это не какая-то там вшивая газетёнка, но всё же таков стиль и содержание Ньютона и, наверное, с этим ничего не поделаешь - а ещё.. ещё он испытывает смутное и непонятное, но всё же больше дискомфортное ощущение от того, что "деткой" в устах биолога может быть в равной степени и кайдзю, и он. От этой мыли настолько неуютно, что он ёрзает на месте, совершенно не зная, куда себя деть, и почти пропускает это неожиданное признание великого противника системы доктора Гайзлера в том, что быть частью ТОК для него честь. Моментально вспоминая все их конфронтации на эту тему, все выпады Ньютона в сторону рядовых военных, маршала, рейнджеров, все те разы, когда ему самому доставалось от размахивающего руками, возмущённого до глубины души и такого непримиримого биолога, и практически не верит своим ушам.

Повисшая тишина отвратительно звенит в них, едва ли не зудя и не заставляя Германна приняться отчаянно чесать перепонки чем-нибудь острым, но он не может пошевелиться, просто глядя куда-то перед собой. Проклятый несанкционированный дрифт с куском мозга Мутавора до сих пор жжётся у него в центре груди несмываемым чувством вины и липкой паникой. Он всё ещё, до сих пор чувствует свою ответственность за этот кошмар, благо преследует он, кажется, его одного. Этот кошмар - его и только. Видеть Ньютона скрюченным в судорогах на полу, подцепленного к негабаритной колбе с этой мерзостью, прекрасно осознавая всю тяжесть возможных последствий и вероятность их наступления, особенно тогда, когда он посчитал и уверен, что всё увеличивающееся количество прибывающих кайдзю в ближайшие дни просто сметёт их с лица планеты, не оставляя места даже для надежды... Он посчитал, с отвратительной ясностью и точностью, что видеть Ньютона живым и относительно здоровым ему осталось не более четырёх дней (на тот момент - уже меньше суток), и вот даже эти остатки были так бесцеремонно и безжалостно вырваны у него из пальцев. Германну ещё никогда на протяжении всех проведённых в ТОК лет не было настолько невыносимо, до тошноты страшно.

Newton! Newton, wh4t h4v3 y0u d0n3..

Он молчит, потому что никак не может вернуться из этой петли в здесь и сейчас. Молчит, потому что ему при всём желании, при всей необходимости нечего сказать. Что бы ни имела в виду сейчас мисс Джонсон под этим вопросом - вклад больший, чем чей? Чем рейнджеров? Чем остальной части ТОКа? Чем его коллеги математика?.. Последнее так вообще очень в точку. Если быть честным, до конца хотя бы с самим собой честным, в чём его вклад? Он просто послужил громоотводом. Дополнительной подставкой, которая смогла принять на себя отложенный лишний груз.

Внутри всё сворачивается тяжёлым болезненным комком от этих мыслей, но развалиться на части и предстать перед только и ждущей крови широкой общественностью грудой перемешанных чувств и эмоций ему совершенно нельзя. Нужно сохранять видимость, играть ту роль, что взвалил на него Хансен и весь тот неимоверный набор условностей, которые они вынуждены соблюдать. Его роль настолько мала, что её можно было бы опустить и вообще не озвучивать, его нужно было оставить в тени и забыть, а не вытаскивать насильно за кафедру под софиты.

- Кэрри Браун, Cosmopolitan, - слышит он, как сквозь туман, голос очередной поднявшейся с места дамы - видимо, Сара Джонсон так и не дождалась его версии ответа, и вездесущие организаторы дали отмашку следующему участнику. Название журнала не вызывает у Германна никаких ассоциаций ни с собой, ни с темой происходящего, ни с ТОК, но, в конце концов, наверное, пришло время для тех самых вопросов. -  Доктор Готтлиб, - девушка рискует обратиться к нему, потому что именно он пропустил ответ на предыдущий вопрос и это кажется ей логичным, несмотря на его бледный и абсолютно потерянный вид. - Продолжая тему длительного и, судя по всему, - она обводит аудиторию взглядом и ручкой, элегантно зажатой меж своих пальцев, вызывая низкий смешок у тех, кто уловил шутку, - плодотворного сотрудничества. Получается, что вы около пяти лет провели в доктором Гайзлером в одной лаборатории и ровно половину из них исключительно вдвоём. Как это отразилось на ваших отношениях? На сколько мне известно, в определённых кругах вы считались достаточно непримиримыми противниками, к тому же ваши сферы исследований совершенно не пересекаются. Как вам удалось сохранить эффективность труда в такой стрессовой обстановке? Или.. быть может...

К концу фразы её голос становится всё менее уверенным, в итоге стихая совсем, и Германна в этот момент отчего-то с ужасом ожидает услышать эхо вопроса, заданного его отцом. Ты спишь с доктором Гайзлером? Но даже Cosmo - не настолько жёлтая пресса, и работать там должны не абы кто. По крайне мере, он очень надеется на это.

- Ладно! Я думаю, это всем чертовски интересно, но никто не отваживается спросить прямо, - тем временем выпаливает Кэрри. Словно бы беря себя в руки и набираясь смелости, как студентка перед профессором, она закрывает глаза, делает глубокий вдох, а потом, резко открыв их, смотрит прямо в глаза Готтлибу. - Какие именно у вас отношения с доктором Гайзлером? Вы...

- Определение, которое вы ищете, - в отношениях. - Мягко то ли перебив её, то ли спасая от провала, негромко заговаривает Германн, не отрывая взгляда от кафедры. Теперь его очередь делать вдох и собираться с мыслями. - История нашего взаимодействия с доктором Гайзлером никогда не была подпольным секретом. Он впервые написал мне в 2014-м, как раз когда началась компания по милитаризации исследований, и гражданские лаборатории начали лишаться своих допусков и закрываться. На тот момент я уже работал в PPDC, как вы, наверняка, знаете, под началом своего отца. Впоследствии... У нас были разногласия различного плана - я не буду утомлять никого деталями - но общий враг, общая цель, общая страсть в виде науки помогли нам вывести за скобки всё то, что могло помешать. Так что сейчас у нас здоровые рабочие и работающие отношения.

Я уже и сам не знаю, когда оно работает, а когда - нет, Ньютон... даже у них в общем пространстве он звучит устало и слегка потерянно, но сжимает руку биолога в ответ, а потом и вовсе уже знакомым движением разворачивает ладонь и перелетает их пальцы. Прикосновение максимально простое, но всё же в нём умудряется поместиться так много, сколько не всегда удаётся выразить словами, особенно ему. Особенно сейчас, когда он действительно не знает, когда путается в своих желаниях и привычках, правилах и обычаях, плотно переплетённых с желаниями, привычками и правилами (вернее их отсутствием) Ньютона. Это одновременно и самое прекрасное, и самое выматывающее его состояние - попытки отделить свой изначально самостоятельный разум и волю от гравитационного поля, стягивающего, спаивающего, смешивающего их сознания вместе, формирующего единый поток, единый организм, их собственный рой.

Смутно, далеко на фоне, он ощущает и тягу Предвестников. Бесконечный гул их многомиллионного хайвмайнда, медленно засасывающий их обоих в себя, буквально желающий сделать их своей частью. Но они далеко, они за Разломом (и Германн опасается даже задуматься о том, как может отразиться на них открытие нового), они иной природы, и потому их с Ньютоном сознания сплетаются легче - они подходят друг другу, они уже совместимы и без этой коллективной составляющей - они и так двигались в унисон, порой буквально танцуя по лаборатории незаметно друг для друга, дышали в унисон, мыслили... Просто никто не придавал этому значения, никто не обращал внимания - они, потому что были слишком непримиримыми в своих разногласиях, другие, потому что им было всё равно.

Сейчас же это всё очевидно. Болезненно очевидно, даже в ретроспективе - каждое движение одного в строгом соответствии с движением другого, каждый лишний вздох, каждая реакция. Разделённая на две части лаборатория буквально спаяла их вместе, вопреки всякой логике и здравому смыслу. Они застряли друг с другом, но в какой-то момент это стало не вынужденной мерой и безысходностью, но сознательным выбором.

И да, теперь Германн не понимает, работает правило или нет. Хочет ли он принуждать к его исполнению. Его ли желание, его ли воля желает обратного или чья-то ещё? И что будет, если воля не его, и он сейчас ей поддастся? Будет ли это естественным и положительным изменением или лишь первым шажком по скользкой дороге в никуда, где каждый последующий будет легче и ближе к падению в бездну?

Если только... всё же решается он, рисуя на тыльной стороне ладони Ньютона круги, если только немного. Ничего вульгарного или чрезмерного.

Это компромисс.
С самим собой, с нетерпеливым и шибко тактильным биологом, с этим общим для них обоих зудом, принуждающим к постоянному контакту, с необходимостью чувствовать друг друга и всё время напоминать себе, кто из них где.

Во всяком случае, Германну невозможно хочется в это верить.

Зачем он это сказал?
Зачем поддержал вопрос мисс Браун, озвучивая всё это в таком контексте, фактически объявляя на весь мир о том, что они с Ньютоном теперь вместе? Имел ли он на это право? Нужли ли было это делать? Но ведь была же та мысль про цвет стен и домашнюю игуану? И пусть он против подобных домашних животных, вопрос сейчас не в этом. А ещё чуть раньше была странная шутка про кольцо. Так может, Ньютон действительно не против того, что их статус (который они толком даже не обсудили) будет известен всем? Действительно не стыдится его настолько, насколько можно было предположить, исходя из его постоянного негатива по отношению к внешнему виду Германна и его манере себя вести?

Но вот его отец вбросил по какой-то причине всю эту тему через доклад - или отчёт о деятельности? Германн так и не понял - ООН и ТОК, наверняка, целясь примерно в то же больное место, в которое рассчитывал попасть ещё на комиссии. И в итоге снова промахнулся, лишь придав им некий вектор в этом направлении, который они смогли развить и, кажется, даже без особых потерь для себя и окружающих.

Я не уверен, что когда-нибудь смогу избавиться от этого чувства вины. Вот я сказал, что мы смогли вывести лишнее за скобки, но какова реальность, Ньютон? Он смотрит перед собой, но про себя, в псевдо-дрифте он, разумеется, не моргая смотрит на Гайзлера. Реальность такова, что из-за своего упрямства и неспособности нормально коммуницировать мы наворотили дел, которые могли стоить существования целой планете. Они стоят там толпами, скандируя наши имена и не представляя, как легко мы с тобой могли всё закончить всего лишь своим бездельем. Ему жутко, жутко до мурашек, бегущих по коже просто от того, сколь многое зависело от его действий. Так было всегда - в самом начале, когда он писал код, раскладывал структуру Разлома и запускал свои модели, в процессе, когда от подсчётов зависело так много, а от патчей ещё больше, но тогда... тогда оно было припорошено усталостью, напряжением, работой на износ, и времени остановиться и всё осознать порой не хватало. Это было его рутиной - работа, работа, работа, цифры, мел, формулы, коды, символы, отсвет голопроектора, отпечатывающегося картинками прямо на сетчатке, настолько въедающегося ему в глаза, что он почти видел неровно бегущие строки ещё несколько часов после того, как смыкал веки, то ли на их внутренней стороне, то ли в своём воображении. Но это была его рутина, это была его жизнь, это был он сам, доктор Германн Готтлиб, глава математического и физического отделов кей-науки, автор кода Mark I.

Задумавшись, он практически пропускает и вопрос следующего журналиста, и ответ Ньютона - лишь улавливает, насколько тот старается звучать максимально обще, дабы ненароком не сболтнуть лишнего, не ступить на ту территорию, где начинается сумеречная зона между действительно свободными к распространению знаниями и тем, что не должно быть известно более никому. Он хмурится, в который раз понимая всю бессмысленность происходящего - что действительно они пообещали спасённому миру? Что действительно могли?

- Генри Спенсер, если позволите, Nature, - встаёт мужчина почти из середины аудитории, утягивая к себе ближайший свободный микрофон. - Всё же тематика конференции склонялась больше к практическому применению наработанных кей-наукой знаний вне военного времени, за пределами ТОК. Фактически мы говорим даже не о том, что прозвучало в докладах, но о материалах и знаниях, наработанных значительно позже и, как понимаю, больше именно вами двумя. Доктор Готтлиб, доктор Гайзлер, - Генри смотрит по очереди на каждого из них, словно бы призывая быть честными, воспринять его вопрос максимально серьёзно. - Быть может, есть какие-то конкретные области, конкретные проекты, которые приходили вам в голову в процессе работы?

С мгновение Германн размышляет о том, не воспользоваться ли ему таки своим ноутбуком и заготовленной, в общем-то, небольшой презентацией, потому что, несмотря на суматошность и отсутствие как такового времени, он всё же думал. Это получалось порой без его участия - нельзя выключить разум, тем более такой пытливый и подвижный, как его (пусть даже он и в разы более инертный, чем скачущий с одного на другое ум Ньютона), нельзя заставить его совсем отказаться от идей, тем более, когда те просятся сами, топчутся на языке, вибрируют на кончиках пальцев.

- Я не готов, - всё же заговаривает он, так и не касаясь ноутбука, - назвать вам конкретные проекты, конкретные цифры или обещать стопроцентную интеграцию всего того, чего достиг, скажем, джей-тех. В первом приближении это, разумеется, качественное улучшение робототехники, используемой в промышленности, аппаратное улучшение. Стык с медициной - улучшение протезирования на основе инженерных составляющих и дрифт-технологий, позволяющих буквально интегрировать искусственную часть тела в человеческий разум на совершенно ином уровне. Дрифт в целом в широком смысле имеет большой потенциал для психологической реабилитации и коррекции некоторых видов расстройств - исследования в этой сфере начинались ещё в начале войны, но они не были приоритетными, - Германн почти сразу замечает, что его хотят перебить, но пока не позволяет этого. - У кей-био есть больше точек соприкосновения. Это и новые способы синтезирования некоторых веществ и тканей, использование некоторых биологических компонентов тел кайдзю в медицинских целях - и я не говорю сейчас о порошке из костей или всём этом мракобесии, что творится на чёрных рынках, а о полноценных, существенных исследованиях. Физика тоже может похвастаться новыми данными относительно поведения элементарных частиц и их взаимодействия, да даже новыми частицами. Это и развитие в направлении нашей собственной возможности создавать структуры подобные Тихоокеанскому Разлому - в другие, более дружелюбные и удивительные места - или же умело управлять уже существующими.

- Вы говорите о применении дрифт-технологии в психологии, - подхватывает Генри, не позволяя никому более вставить слово или даже доктору Гайзлеру расширить ответ. - Разве это не опасно? Разве дрифт-совместимость это не достаточно редкое явление? К тому же в открытом доступе существует достаточно много информации о негативных эффектах. Вы наверняка слышали о Брэдли Джеймс? Инцидент с ней произошёл в Бангкоке в 2018-м году...

- Мистер Спенсер, - математик прерывает его чуть нервно, запоздало извиняясь жестом и кивком. - Да, мне известна история мисс Джеймс, как и большая часть других, несомненно, вопиющих случаев. Я бы даже сказал, что вы представить себе не можете, но конкретно в данном случае мы говорим о нарушении технологии. Подпольные дрифт-установки, как та в нелегальном заведении, в которое не посчастливилось попасть мисс Джеймс, не имеют ничего общего с тем, как всё должно работать. Дрифт сложен и требователен, он не совместим с алкоголем и наркотиками - с любыми воздействующими на сознание препаратами и веществами, он взаимен, он требует соблюдения огромного количества предосторожностей и условностей, и все они были проигнорированы в том случае и всех остальных, о которых мы с вами говорим.

- А побочные эффекты? - встаёт мужчина за три ряда позади журналиста из Nature. - Они достаточно серьёзные, вплоть до обратного эффекта - потери рассудка и невосстанавливаемого нарушения восприятия. Помнится, когда заходила речь о прекращении финансирования программы, многое говорилось не только о дороговизне строительства и поддержания Егерей, но и несовершенстве дрифт-технологии, о сложностях в поиске подходящих пилотов, о проблемах дрифт-совместимости. Вам не кажется говорящим, что даже "отец" технологии, - он произносит это слово с особым выделением, и Германн отчего-то совершенно не сомневается, что выбор слова был не случайным, - в конечном итоге признал её недостаточно хорошей и отказался от неё?

По аудитории прокатывается лёгкий шёпот, кое-где перерастающий во вполне ощутимую возню возмущения, почти как в тот раз, когда Готтлиб впервые упомянул о том, что двое работали за тридцатерых. Возмущение накатывает на Германна волнами, и он ощущает лёгкий, но неприятный румянец на щеках - те горят, но он не уверен, от чего именно.

- Это, безусловно, интересный вопрос, - нарочито спокойно отзывается он наконец. Вот и время вспомнить старину Ларса, и его в диалог притащил даже не он сам. - И, вероятно, им стоит задуматься на досуге - в философском смысле - потому что мы сейчас здесь с вами стоим и упражняемся в красноречии только потому что брошенная создателем, но бережно сохранённая энтузиастами технология оказалась полезна и эффективна именно для того, для чего задумывалась. Я не предлагаю поставить дрифт-установку в каждой больнице или кабинете психолога и использовать его в том же виде, в котором в него входят пилоты Егерей, но у технологии есть ранжирование, есть потенциал, который мы можем и должны исследовать.

На периферии зрения Германн замечает вежливо поднятую руку, явно призывающую обратить на себя внимание, и улавливает движение одного из координаторов, который несёт в сторону нового желающего микрофон. Этот человек даже успевает приподняться - математик кидает в его сторону быстрый взгляд, цепляющийся за бежевый кардиган и застёгнутую под самый ворот тёмную рубашку, - но свет не успевает сместиться, потому что прошлый оратор заговаривает снова.

- Как на счёт уменьшенных копий плазменных пушек для нужд, например, полиции? Вооружение Егерей разнообразно и может представлять большой интерес, в том числе финансовый, во многих сферах.

- Если бы мы с вами находились в иной обстановке, - едва не закипая отвечает Германн, даже подаваясь вперёд, а потом и вовсе поднимаясь со своего места, - я бы спросил, в своём ли вы уме. Мы говорим о применении достижений науки в мирное время, в гражданском обществе, на благо человечества - не вижу ничего смешного - и обсуждение вооружений в данном контексте абсолютно недопустимо.

Копошение становится ощутимо громче, а перешёптывания и жестикуляция присутствующих более интенсивными. Выхваченное лампами лицо говорящего украшает надломленная наглая улыбка, идентифицировать значение которой учёному совершенно не под силу, но вряд ли в ней есть что-то хорошее. Он хмурится. Слегка растерянный обладатель кардигана так и остаётся стоять с замершим возле него координатором - оба не уверены в том, можно ли уже продолжать.

- Последний вопрос, доктор Готтлиб, - как-то уж совсем угрожающе цедит всё тот же возмутитель спокойствия. - Представьте себе этот момент - ваша идея работает как надо, всё идеально, и джей-протезы действительно используются повсеместно. Вы бы ампутировали свою нерабочую и приносящую вам сплошной дискомфорт ногу, чтобы воспользоваться идеальной заменой?

Человек в кардигане охает достаточно громко, чтобы это уловил всё ещё удерживаемый им в руках микрофон, аудитория практически замирает на мгновение, а потом едва не взрывается новым потоком человеческого шума.

- Это что ещё за вопрос?.. - здравый рассудок напрочь отказывается верить в то, что он только что услышал, но вот механическая часть его разума моментально запускает в воображении симуляцию. Человек, задавший этот вопрос, нехорошо улыбается.

И в этот момент сразу происходит несколько событий:

П3рв0е: в суматошную аудиторию с шумом и вознёй, почти теряющейся на фоне всё растущего внутреннего кавардака, открывается дверь, через которую вваливается человек в зелёной куртке и рваных бледных джинсах с торчащими во все стороны волосами и двумя другими людьми, едва не повисающими у него на руках и спине. Германн едва-едва умудряется уловить отголоски до дикости знакомого скрипучего голоса, на повышенных тонах кричащего "Да отвалите вы, придурки, я же сказал - здесь мой брат!"
В7ор0е: откуда-то сбоку возникает давно всеми позабытый Ковальски напару со своим лейтенантом, имя которого Германн так и не успел запомнить, на лицах у обоих - решимость и плохо скрываемый ледяной гнев, потому что - Тр3ть3 - поверх всего этого балагана кто-то очень громко кричит, тыкая в противоположную от двери сторону зала:

- У него пистолет!